Когда Тоби привез Рэйчел в Калифорнию, чтобы познакомить с родителями, их самолет сел в Лос-Анджелесе уже под вечер, и они попали домой как раз к пятничному ужину. В семье Тоби соблюдались еврейские традиции, и в пятницу вечером, хоть кровь из носу, все были дома. Все собрались. Все сели за стол. Затурканная сестра Тоби, голова замотана платком, рядом ее двое детей. Ее анемичный муж встал, подождал тишины и благословил халу и вино. Тоби больше не притрагивался к хале. («Ну съешь хоть кусочек, – уговаривала мать. – Все едят».) Но Тоби не желал есть халу, таково было его пожизненное наказание для матери за то, что она лишала его халы в детстве, когда он был толстяком. Пришли также дядя и тетя, и еще кантор синагоги с женой. Рэйчел сидела и благоговела: как органично они передают друг другу курицу, подшучивают друг над другом, обсуждают события недели. Как они все собираются, как садятся, какая в этом легкость и скрытый ритм. Они собирались настолько давно, что умели это делать. Потом Рэйчел сказала, что они почти хвалились своим душевным покоем и легкостью, выглядели почти нахально.

– Они умеют просто сидеть и быть, – сказала она. – Словно по праву рождения.

– Но почему тебя это раздражает? – спросил Тоби.

Она не могла объяснить. Только потом он понял: когда в ней пробуждалась зависть и провоцировала раздражение, тогда Рэйчел понимала, что вот это она хочет. Рэйчел выросла практически вне религии, родители ее развелись, и отец сбежал так рано, что она его и не помнила толком. А потом и мать умерла, когда Рэйчел было всего три года. Вырастила ее бабушка, мать матери. Она относилась к девочке как к гостье и поощряла в ней независимость. Бабушка не соблюдала традиций, в ее доме не было обрядов и обычаев. Лишь смесь раздражения и жалости оттого, что ей подкинули внучку-сироту, почти как в романе Диккенса.

– Так что, они это делают каждую неделю? – спросила она у Тоби.

– Обязательно.

– А если вы куда-нибудь уезжаете?

– Куда же мы можем уехать?

– А если твой отец задержится на работе? Что если его срочно вызовут к пациенту?

– Он передаст вызов кому-нибудь.

У Рэйчел это не укладывалось в голове.

– Я хочу, чтобы и мы так делали, – сказала она.

– Я тоже, – ответил Тоби. К тому времени они встречались восемь месяцев. Формально он попросил ее руки и сердца четыре месяца спустя, но у него навсегда осталось чувство, что это Рэйчел, и именно в тот вечер, первой сделала ему предложение.

Когда они только поженились, Рэйчел старалась, чтобы каждый раз, когда она приходит домой с работы в пятницу – иногда раньше, иногда позже, – они проделывали то, к чему Тоби привык сызмальства: зажигали свечи, благословляли вино и халу. Но ко времени появления детей Рэйчел уже начала, как она выражалась, двигаться по восходящей, и по пятницам она играла с Тоби в неприятные игры. Каждый раз, когда Ротберги, Лефферы или Герцы приглашали их на пятничный ужин, Рэйчел удивительным образом оказывалась свободной. Но если приглашения не было, она неизменно звонила с работы и говорила, что ей «нужно» остаться, потому что «нужно» что-то доделать. Она знала, не могла не знать, что кривит душой, что на самом деле просто не хочет общаться с собственными детьми и играть традиционную роль матери, и поэтому ей хочется работать по вечерам. Рэйчел умела работать. Она любила работать. Работа была для нее исполнена смысла. Работа подчинялась ее воле, ее чувству логики. А материнство было слишком трудно. Дети не слушались Рэйчел так, как слушались сотрудники. Дети не умели смягчать ее приступы гнева так, как умела, например, Симона, ее ассистентка. В этом большая разница между вами, Рэйчел. Тоби не считал детей тяжким бременем, Рэйчел. Он не видел в них бездонные ямы, которые приходится постоянно заполнять, Рэйчел. Он их любил, Рэйчел.

В июне, в первую пятницу, когда Рэйчел оставила детей с Тоби, он позвонил ей на работу и спросил, не стоит ли им собраться на семейный ужин вместе, просто чтобы показать детям, что они все еще семья. Рэйчел ответила, что вызовет Мону, няньку, потому что на переговорах клиентки, драматурга Алехандры Лопес, возникла проблема и Рэйчел запланировала ужин с Алехандрой, чтобы ее умаслить.

– Я тебя умоляю, – сказала Рэйчел. – Прежде чем ты начнешь меня преследовать за то, что я опять вышла на работу. Я пытаюсь крутиться. У меня расходов больше, чем всегда. Ты знаешь, во сколько мне обошлась наша медиация[10]?

В переводе это значило: «Кретин. Ты что, читать не умеешь? Мы уже не семья. За каким чертом мы получали все эти бумажки, если не для того, чтобы распад семьи был официально зарегистрирован?»

Когда они вышли из синагоги в тот вечер, начался дождь. У Тоби не оказалось зонтика, но это его не пугало, дождь был не такой уж сильный и Тоби точно не растаял бы, но потом его выпихнул на проезжую часть какой-то козел, вооруженный зонтиком для гольфа шириной во весь тротуар – а то, не дай бог, капля воды попадет на его выпендрежный костюмчик от Тома Форда.

– Можно я на следующий год поеду в загородный лагерь на все лето? – спросила Ханна.

– Конечно.

Солли молчал. Он не любил разговоров про загородный лагерь. Рэйчел всю раннюю весну расписывала ему прелести лагеря, пытаясь уговорить его поехать туда хоть на месяц. «Как все твои друзья». Но он твердил, что хочет быть с родителями – «Вы ведь тоже мои друзья». Когда Тоби это слышал, ему хотелось плакать.

– На следующий год, – сказал Солли, – я хочу опять ходить в Культурный центр еврейской молодежи, но еще я хочу в спортивный лагерь, где играют в гольф.

– Мы это устроим, – сказал Тоби, но тут же задумался, не растит ли он гольфиста-эгоиста. Мать всегда повторяла, что следует смотреть на соседей и спрашивать себя, хочет ли он, чтобы его дети выросли такими, потому что дети всегда растут такими, как соседи. Она говорила, что влияние соседей гораздо сильнее, чем влияние родителей. Выбирая соседей, выбираешь будущее своего ребенка. Но Тоби не принимал ее слова всерьез. Как могут его дети вырасти похожими на его соседей, если соседи все – белые англосаксы и протестанты с чистыми генами и кристальной биографией и он с ними вообще не знаком, а его дети до сих пор говорят и поют эхом его собственного голоса?

Они вернулись домой и поужинали – Тоби заказал суп и курицу с доставкой на дом, хотя терпеть этого не мог, потому что у Рэйчел дети только и питались едой навынос из ресторанов. Они ели, и Тоби слушал рассказ Солли о событиях дня и о том, сколько детей не возвращаются в дневной лагерь на следующей неделе, а поедут в загородный с ночевками. Потом Тоби позволил детям бросить грязную посуду на столе, сбежать к себе в комнаты и заниматься там всем, чем хотят, до прихода Моны. Он убрал со стола, принял душ и начал готовиться душой и телом к встрече с женщиной, чью промежность успел так хорошо изучить. Он сидел на кровати, обмотав бедра полотенцем, и рылся в телефоне, чтобы запомнить еще и лицо этой женщины, восстановив ее в статусе человека, хоть и ненадолго.