Но сейчас ей было не до загадок мужской природы. Она стояла перед зеркалом в прихожей и уже в третий раз перевязывала шелковый платочек у себя на шее; все ей казалось, что он завязан не так, как следует.

Альгердас снял с нее платочек.

— Брось, — сказал он. — Брось, Динка, глупости. Ну зачем он тебе сдался?

— Мне кажется, — тем же жалобным голосом сказала она, — что я выгляжу вульгарно. Только не пойму, то ли в платочке, то ли, наоборот, без него.

— Прекрасно ты выглядишь. — Он коснулся щекой ее волос, подышал ей в макушку. — Ну сама посмотри. Глаза у тебя вон какие.

— Какие? — заинтересовалась Мадина.

Он никогда не говорил ей ничего такого, что можно было бы считать комплиментами. И теперь его слова и его голос, чуть дрогнувший, прозвучали так, что она даже о волнении своем на мгновение позабыла.

— Загадочные, как… Как не знаю что! Может, потому что поставлены широко. Это, между прочим, считается признаком художественной одаренности, знаешь?

— Не знаю, — улыбнулась Мадина. — А глаза у меня просто папины. То есть в его предков. Из диких степей Забайкалья.

— Возможно, — кивнул Альгердас. — Зато все остальные твои черты входят с глазами в контраст.

— Почему? — удивилась Мадина.

Как ей нравилось это слушать! Сердце счастливо трепетало от того, что он, оказывается, замечает такие тонкости ее внешности.

— Потому что они нежные. — Альгердас коснулся ладонью ее волос, и вот в этом-то его прикосновении нежности было так много, что она не нуждалась в словах. — Волосы легкие, лицо как световой линией обрисовано… И улыбка у тебя такая, что мне то ли в небо хочется взлететь, то ли стать младенцем в колыбельке.

Услышав про колыбельку, она рассмеялась.

— Милый ты мой, милый, — сказала Мадина, обнимая его. — Кем угодно становись. Вряд ли ты от этого изменишься. Только далеко не улетай, — попросила она.

— Пойдем, — сказал Альгердас. — Все хорошо.

Квартира, в которой он жил на Ленинском, была бабушкина — Альгердас поселился там после ее смерти. А мама жила на Таганке, прямо за знаменитым театром; там он и вырос.

— Мне отсюда страшно жаль было уезжать, — сказал Альгердас. Они с Мадиной поднялись из метро, обогнули Таганскую площадь и шли теперь вдоль театральной стены. — Эти дворы ничем не заменить. Я когда маленький был, то мне, знаешь, казалось, что Высоцкий все свои песни у нас во дворе написал. — Он улыбнулся, вспомнив это. — Правда, теперь возле меня все-таки Нескучный сад есть. Да и самостоятельности мне хотелось, конечно. Потому и перебрался.

Эту последнюю фразу он произнес в ответ на непроизнесенный Мадинин вопрос. Они часто так разговаривали — отвечали друг другу, не дожидаясь вопросов.

Трехэтажный дом был выкрашен в белесо-желтый цвет. И дом, и подъезд под невысоким козырьком, на котором сидела полосатая кошка, и весь небольшой, засаженный тополями двор выглядели просто и обыденно. Но это была очень насыщенная, очень какая-то… подсвеченная изнутри обыденность; Мадина сразу чувствовала такие вещи.

— А вот мама, — сказал Альгердас, открывая дверь квартиры на втором этаже. — Привет.

Мама вышла им навстречу из комнаты — наверное, услышала, как ключ поворачивается в замке.

— Если бы ты в детстве не полюбил читать, то я бы тебя теперь вообще не видела, — сказала она и быстрым, как у Альгердаса, движением пригнула его голову и поцеловала сына в лоб. — Привет, милый. Здравствуйте, Мадина. Я Елена Андреевна.

И с этих, самых первых, ее слов Мадине стало понятно, откуда у Альгердаса то выражение абсолютной естественности, живой простоты каждого жеста, взгляда, слова, которое было так привлекательно в нем. В естественности этой сын и мама были похожи как две капли воды, как зеркальные отражения друг друга. Хотя вообще-то внешнего сходства между ними, кажется, было немного; впрочем, от волнения Мадина не могла толком разглядеть внешность Елены Андреевны.

— Лёка только ради книжек у меня и появляется, — объяснила она Мадине. — И то до последнего Интернетом обходится. Забегает, когда уж вовсе невмоготу станет. Проходите, пожалуйста.

— И ничего не только ради книжек, — возразил Альгердас. — Я к тебе прихожу за едой и мудрыми советами.

— К которым не слишком прислушиваешься, — кивнула Елена Андреевна.

— А вот и книги, — сказал Альгердас, когда они вошли в комнату.

Книг в комнате было так много, что стены были, собственно, и не стенами, а сплошными книжными полками. Мадинино волнение прошло в такой комнате совершенно: книжный мир всегда ее успокаивал.

— Еда уже готова, — сказала Елена Андреевна. — Ничего, если мы на кухне пообедаем?

— Ничего, — кивнул Альгердас. — Динка без заскоков, ма, не волнуйся.

Чтобы его мама волновалась, было не похоже. Даже в том, как она позвякивала в кухне посудой, чувствовалось такое же безмятежное спокойствие, каким веяло от всего ее облика.

— До того, как я погрузился в сюрреалистический мир анимации, жизнь моя, как видишь, была довольно основательной. — Альгердас кивнул на книжки. — Мама до сих пор понять не может, почему у меня фильмы такие странные. Она живет среди внятных явлений.

— Это сразу чувствуется, — сказала Мадина. — И ты на нее очень похож.

— Разве? — удивился он. — Я вроде бы на отца похож. Если по фотографиям судить. Так-то я его и не видел никогда, он до моего еще рождения умер.

Он никогда раньше не говорил Мадине о ранней смерти отца, вообще о таких подробностях своей жизни. Ее как будто и не было у него, прежней жизни, как и у Мадины, впрочем. Они жили только тем, что было у них общим, и если какой-то мир казался им сюрреалистическим, то явно лишь тот, в котором их жизни протекали раздельно.

А теперь вдруг оказалось, что прежняя, отдельная жизнь у Альгердаса не только была, но что она составляла основу его характера, привычек, пристрастий. Это открытие произошло для Мадины так неожиданно! Было от чего взволноваться и даже оторопеть. Но Альгердас держался с обычной своей естественностью, и волнение ее прошло, не начавшись.

Что обед вкусный, но простой, ничуть не парадный, тоже не удивило ее. Трудно было представить, чтобы Альгердас или Елена Андреевна торжественно откупоривали шампанское, подавали омаров… Правда, Мадина не знала, подают ли омаров в каких-нибудь других домах. Она вдруг поняла, что дом Елены Андреевны — это первый московский дом, в который она попала. Не считая дома Альгердаса, конечно. Но тот и не домом был, а каким-то неназываемым, особенным, не имеющим границ пространством.

Ели куриный суп с ярко-желтой итальянской лапшой, потом котлеты, тоже куриные. Салат из огурцов и помидоров подавался не в начале обеда, а, как Мадина любила, вместе со вторым. Потом пили чай с тортом и конфетами и разговаривали о Мадининой прежней работе.