узнают, так и начнут нервы трепать вам. Ну зачем это? Внесем пару пунктов, что Яна ни на что не претендует, обязуется платить в срок и вещи не трогать. А если случится какая беда, так весь спрос с нее. От ушлых людей поставим парочку камер, они будут писать видео. Кто приходит, кто уходит. – подключилась к разговору мантикора. – Вы поймите, мы вам верим. Вы взрослый человек, в своем уме и твердой памяти, а вот глупых мальчишек со спичками много. Да и родным будет спокойнее.

– Хорошо. Ты права, люди разные бывают. Они глупые, за копейку удавятся, а что деньги? В войну булка хлеба на «менке» стола тысячу, и это при том, что зарплата была до войны двести-триста рубликов. Мы тогда все отдавали за крупы и картошку. Дон нас выкормил всех. Только на рыбе и протянули.

Она тонула в своем прошлом, и я завороженно наблюдала, как черная волна горя и отчаянья захлестывала ее, отбирая крохи желания жить. Встав, я развела тонизирующий сбор кипяченой водой и протянула ей стакан.

– Спасибо тебя, Янушка. Будь лаской, принеси пакетик. Я хоть вам покажу свое прошлое, раз детям оно не важно стало. Другие времена теперь и ценности другие.

В обычном непрозрачном пакете лежало два альбома с фотографиями. Взяв нижний, она открыла его на середине, даже ближе к концу.

– Это мои мама и папа, дядя, тетя, их сыновья. – Она водила пальцем, словно поглаживала лицо каждого из них. – Они спрятали меня у соседки и ее внучки, когда евреев немцы зазвали переселяться из Ростова. Может, что почувствовали, а может, и правда, сперва хотели устроиться сами, а потом за мной, еще ребенком, вернуться. Да только расстреляли их всех. Соседские мальчишки все видели своими глазами. Выгнали всех из машин и дали очередь из автомата. Сперва одну, потом вторую. И так, пока всех не убили. Много тысяч евреев тогда убили, а меня не выдали соседи. Сестричка моя названная на коленях стояла перед всеми, кто в доме жил, просила молчать. Ее отец на фронт был призван, мать ушла на «менку» и сгинула. Была младшая сестренка моего возраста, да умерла от кашля. Может пневмония, может бронхит, кто тогда смотрел на это. Врачей боялись, как огня. Не все, но некоторые, отправляли в Германию. Придешь к ним с болячкой, а твою карточку полицаю отдадут, а тебя в путь на работы угоняют. Вот и не показывали они Аленку с бабушкой, пока не похоронили.

Отложив альбом своей семьи, она открыла другой. На первой фотокарточке была счастливая семья. На переднем плане были женщины: бабушка, мама и две девочки. Одной девочке около 17, а второй не более 5 лет. Женщин обнимал красивый высокий мужчина. Впрочем, они все были красивы, даже слишком.

– Вот Аленка, ее мама Ольга, Настенька, и бабушка Нюра. А отца Трофимом звали. Меня по нему назвали, Евдокией Трофимовной, но я на самом деле София, а папа мой был Мойша. Вот и не говорю никому своего отцовского имени. Как замуж вышла, имя отца мужа себе взяла, да Евдокией сделалась. Свекор меня любил, как свою дочку. Отец Аленки, Трофим, меня и не знал. А мой настоящий… Ему ведь, наверное, там, где бы он ни был сейчас, печально слышать, как я от имени его отказалась и теперь всем другое говорю. Но больно мне настоящее имя слышать.

Старушка помолчала, вздохнув, и продолжила свой рассказ:

– Меня спасла Настенька. Она все отдала и покончила с собой, когда ее стали клевать в правкоме за то, чем она занималась, пока немцы стояли в Ростове. Говорили, нужно было уезжать в деревню, прятаться. А куда она бы бабушку лежачую дела? Бросила умирать? Все они умные и гордые, а ведь часть из них под немцем ходила, да в землю смотрела. Пока моя сестренка за миску каши и мешочек еды под офицеров ложилась. Мы только на этом и выжили. Вы не думайте, ей это не легко далось, но ее в одном дворе поймали пятеро солдат и прям на земле, под окнами жилого дома, сношали по очереди. Она тогда пришла домой и долго плакала. А как совсем еды не стало, сама решилась – нашла нормальных мужиков у офицерской столовой и договорилась за паек оказывать услуги.. Ненавидела себя, но продолжала. Она вытянула нас с бабушкой, еще и соседке помогала, у которой два малыша были. Все слышали, как дети от голода плачут, а помогала больше всего моя Настенька.

– Она, Настя, была очень сильной. Не каждый сможет так, – я с трудом проглотила комок в горле, поддержав старушку.

– Да. Не за красивую тряпку, а ради наших жизней. Тут, в Ростове, тогда трудно было. Очень. Чехи насильничали, румыны грабили, немцы за людей не считали. Десятками тысяч убивали, угоняли в Германию. Партизаны были, но их листовки и лозунги только хуже делали… они давали веру, а реальность ее растаптывала. Когда соседский мальчишка с лихорадочно горящими глазами, зовет с ним рубать тушу мертвой лошади и мечтает о том, как мамка наварит каши с этим мясом или пожарит его на слитом им же машинном масле – это не жизнь. Но я понимаю это сейчас, когда покупаю в магазине все, что хочу, а тогда, я сама хватала наволочку, топорик и бежала с ним к мертвой лошади. И ела, и радовалась похвале от бабушки. Тогда все было в другом свете. Люди выживали, а как – не важно.

Она расплакалась и я обняла эту старушку, прошедшую через ад. Даже слушать ее было тяжело, а она все это пережила. Маленькая еврейская девочка, принятая в чужой семье, ставшая там своей.

– Потом, когда восстанавливали Ростов, было много красивых слов, призывов, жестов. Настенька доказала, что я Сонечка и мне должны отдать мой дом. Он уцелел, хоть и без окон и дверей. Одна коробка осталась. Она нашла моих соседей, как-то подделала документы, но мне эта страна назначила и отдала все, что было положено. Настя с бабушкой получили квартиру, где старушка через год и умерла. А сама Настя меня опекала до моего совершеннолетия, а потом покончила с собой. Косые взгляды, шепотки в спину, а когда и наглые требования убираться из их дома и города вообще. Они-то боролись против фашистов, а она им помогала. Я ненавидела их всех, когда хоронила ее. Квартиру она мне оставила. Вписала, как сестру и единственную родственницу. Но я бы все отдала, чтобы она жила. Нужно было еще тогда все