грязными. Да и как могло быть иначе? Мужчины часто были немытыми и совершенно неприученными к чистоте, от которой они были так же далеки, как и от благочестия. Полы и все вокруг было чистым, что делало честь управляющему персоналу наверху; кровати не стояли скученно в одном месте, а стояли рядами на определенном расстоянии одна от другой. Многие из них были уже заняты, хотя еще не было и одиннадцати часов, а дом обычно заполнялся к утру. Вентиляция была полной и достойной внимания. С каждой стороны комнаты имелось несколько вентиляторов, но ни одного на потолке — все были размещены сбоку.

Следующий дом, в который мы вошли, с виду был более аристократичным. Мы вошли через стеклянные двери и, пройдя по небольшому коридору, оказались в большой комнате, длинной и узкой, напоминающей кофейню. Входная плата была точно такая же, но завсегдатаями были, главным образом, рабочие, иногда докеры, респектабельные ремесленники и т. д. Сомнительные личности сюда не допускались владельцем ни под каким предлогом, и благодаря этому он сделал свой дом заведением для избранных. Несколько мужчин сидели за перегородками и читали газеты, которых здесь, как оказалось, было огромное изобилие. Условия проживания были очень хорошими, и все говорило об огромном уважении к полиции, которая, по-видимому, имеет здесь самую неограниченную власть и полностью контролирует публику низшего сословия в восточной части Лондона и заведения для нее.

Блугейт-Филдз — это не что иное, как притон воров, проституток и самых низких мерзавцев. И тем не менее полицейские сюда приходят безоружными без малейшего волнения. Там я был свидетелем сцен, которые описывали авторы с самым больным воображением, но которые были слишком ужасными для тех, кто никогда не видел их своими глазами и не может поверить в них. Мы вошли в дом на улице Виктория-плейс, которая выходит из Блугейта. В доме не было парадной двери. Мы прошли по маленькому коридору и оказались в кухне, где у жалкого очага сидела хозяйка. Рядом с ней мы увидели девочку, изможденную и печальную. Мы задали обычный вопрос: есть ли кто-нибудь наверху? Получив ответ, что комнаты заняты, мы поднялись на второй этаж, разделенный на четыре небольшие комнаты. Дом был двухэтажный. Хозяйка заведения сообщила мне, что она платит пять шиллингов в неделю ренты и берет с проституток по четыре шиллинга в неделю за жалкие комнатушки, которые может предложить им в качестве жилья; но так как судоходство по реке в настоящее время вялое, для нее настали тяжелые времена.

Дом представлял собой жалкую лачугу, нуждающуюся в ремонте, и бедная женщина горько жаловалась на то, что домовладелец не хочет делать ремонт. В первой комнате, в которую мы вошли, находился матрос-индиец с какого-то судна и его женщина. В комнате стоял тошнотворный запах, который, как я обнаружил, издавал опиум, который он курил. Не было видно ни одного стула; не было ничего, кроме стола, на котором лежали случайные предметы. Индус лежал на соломенном матрасе на полу (остова кровати не было); он был явно одурманен опиумом. Чтобы укрываться, ему было достаточно пары старых рваных одеял. Рядом с ним сидела его женщина, которая по-дурацки пыталась «словить кайф» от пепла, оставшегося в его трубке. У нее было смуглое неумытое лицо, а руки были настолько черны и грязны, что на них можно было картошку сажать. Так как она сидела, опершись спиной о стену, казалась ожившим кулем тряпья. Очевидно, это была женщина крепкого телосложения, и, хотя ее измученное заботами лицо было покрыто морщинами, она выглядела не как старуха, а больше как человек, сильно ослабевший духом, а не телом. По всей вероятности, она была больна; и говорят, что от малайцев, индусов и вообще азиатов можно заразиться самой страшной формой сифилиса, которую только можно встретить в Европе. Она носит название «сушь», и ее боятся все женщины, живущие по соседству с доками. Оставив эту жалкую пару, которая была слишком одурманена опиумом, чтобы отвечать на какие-либо вопросы, мы пошли в другую комнату, которую правильнее было бы назвать дырой. В ней не было вообще никакой мебели, даже кровати, и все-таки в ней находилась женщина. Эта женщина лежала на полу, на котором не было ни пучка соломы. Она была укутана в нечто, что оказалось шалью, которую, не напрягая фантазию, можно было бы принять за наряд, украденный у огородного пугала с кукурузного поля. Она вскочила, когда мы пинком распахнули дверь, плохо висящую и неплотно притворенную, которая заскрипела на заржавленных петлях, когда зловеще качнулась назад. У нее было иссохшее лицо изголодавшегося человека, воспаленные блестящие глаза; черты лица были слегка обезображены болезнью, а тусклые волосы всклокочены и спутаны. Эта женщина больше походила на зверя в своей берлоге, чем на человека в своем доме. Мы заговорили с ней и из ее ответов заключили, что она ирландка. Она сказала, что с нее не берут плату за то место, где она спит. Днем она чистила сортиры, и за это ей предоставляли жилье бесплатно.

Следующий дом, который мы посетили, стоял на самой Блугейт-Филдз. Кухню на первом этаже занимали четыре женщины. Они ждали своих мужчин, которые, вероятно, были ворами. У них была банка пива, которую они передавали друг другу. Хозяйка дома ушла встречать своего мужа, которого в тот вечер должны были выпустить из тюрьмы, куда он попал три года назад за кражу со взломом. Случилось так, что срок его заключения должен был закончиться в этот день. Его друзья должны были собраться в его доме и отпраздновать его возвращение пьянкой, на которой, как нам сказали, все они надеялись напиться в стельку. Девушка, которая вызвалась дать нам эту информацию, добавила: «Да они все плевать хотели на полицию». Она, очевидно, предвкушала безмятежное состояние опьянения, о котором только что говорила.

В одном из домов — всего через несколько дверей — находилась женщина, хорошо известная полиции или, скорее, пользующаяся у нее дурной славой по той причине, что пыталась несколько раз утопиться. Я пожелал увидеть ее, и инспектор отвел меня в дом, где она жила. Содержательницей дома была ирландка, величайшая лицемерка из всех встреченных мною. Она чрезвычайно любезно держалась с инспектором, который однажды признал ее виновной в том, что она позволила трем женщинам спать в одной кровати, и оштрафовал ее на пять фунтов. Все это, как сказала она нам с самой занудной обстоятельностью, клянясь «Всемогущим Господом, сидящим на своем престоле», она сделала из милости, или пусть у нее отсохнет язык. «Эти девушки, — сказала она, —