— Значит, это немецкий сад, точнее — саксонский.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что во французских садах много цветов. И хотя их сажают, как правило, по какому-то принципу, выглядят они тем не менее так, будто растут сами по себе. А твой сад похож на немецкий, к тому же фильм, судя по всему, снят в Германии…

— Откуда ты знаешь про сады и цветы? Это ведь все женские дела…

— Это изучают на занятиях по архитектуре.

— Ты изучал архитектуру?

— Да.

— И получил диплом?

— Да.

— И вот так, вдруг, решил мне об этом сказать?

— Просто разговор об этом не заходил.

— Разве ты не занимался политологией или чем-то в этом роде?

— Да, политологией. Но продолжай о фильме, я про себя потом расскажу. Кстати, искусство — не только для женщин.

— Скоро станет ясно, кто из нас больше педик.

— Может быть. Так, что там дальше?

— Ладно. И потом мажордом слышит пение, но голос идет не от рояля, и он решает проверить, а Лени тем временем в кабинете роется в бумагах. О! Потому что ей удалось достать ключ от стола, она выкрала ключ у офицера, и вот она наталкивается на карту, на которой отмечено, где находится немецкий арсенал, но именно в этот момент слышит шаги и успевает спрятаться на балконе, хотя с балкона видна всем сидящим в саду! Она оказывается между двух огней, потому что, если кто-нибудь из гостей поднимет голову, то непременно ее увидит. Мажордом заходит в кабинет, оглядывается, она стоит затаив дыхание, сердце вот-вот разорвется, потому что пластинка подходит к концу — в то время, сам понимаешь, на пластинке была только одна песня, долгоиграющих пластинок тогда не выпускали. Мажордом выходит из комнаты, и в тот же миг она вылетает из своего убежища — песня вот-вот закончится. А офицеры сидят снаружи, зачарованные ее пением, и когда пластинка заканчивается, они встают и аплодируют. Лени уже сидит за роялем, и все думают, что играла и пела действительно она. Потом она встречается с хромым и кузеном — она должна рассказать, где находится немецкий арсенал. Встреча происходит в каком-то музее, невероятно огромном — там выставлены скелеты динозавров, а вместо стен — гигантские стекла, за ними видна Сена, и, когда они встречаются, она говорит хромому, что у нее есть информация. И тот, очень довольный, заводит речь о том, что это только начало, что маки будут и дальше поручать ей разные задания — если кто связался с ними, тому обратной дороги нет. Тогда она уже было решила не передавать ему добытые сведения, но глядит на своего трясущегося кузена и все выкладывает — район и название деревни, где спрятано оружие. Потом хромой, видимо просто садист, начинает рассуждать о том, как ее возненавидит немецкий офицер, когда узнает, что она его предала. Не помню, что еще он говорит. И тут брат Лени видит, как она бледнеет от негодования, он смотрит в окно (а ведь вся стена сделана из стекла), они находятся на пятом, или шестом, или седьмом этаже, и хромой даже не успевает сообразить, что происходит, когда парень хватает его, толкает прямо на стекло — чтобы тот пробил его и выпал наружу. Но хромой начинает отчаянно сопротивляться, и парень жертвует собой — падает сам и увлекает за собой хромого, таким образом оба и погибают. Лени смешивается с толпой зевак, собравшихся посмотреть, что случилось, а поскольку на ней шляпка с вуалью, ее никто не узнает. Правда, отважный парень?

— Ей помог, да, но страну свою предал.

— Но он понял, что все эти маки — шайка бандитов; подожди, я расскажу, что было дальше.

— Ты знаешь, кем были эти маки?

— Да, я знаю, они были патриотами, но в фильме они не такие. Дай я закончу, хорошо? В общем… на чем я остановился?

— Я тебя не понимаю.

— Дело в том, что фильм чудесный, для меня только это имеет значение, потому что я заперт в камере, и, чтобы не сойти с ума, лучше думать о приятных вещах, понимаешь?.. Ну?

— Что ты от меня хочешь?

— Чтобы ты дал мне возможность сбежать от реальности, зачем усугублять отчаяние? Ты хочешь, чтобы я сошел с ума? Я и так уже почти сошел.

— Я не спорю, что здесь можно сойти с ума, но ведь существуют и другие способы, не только от отчаяния… Можно сойти с ума, слишком увлекаясь вымыслом, ты будто пытаешься отдалиться от всего. А думать о всяких красотах тоже опасно.

— Почему? Я так не считаю.

— Это может стать дурной привычкой, если постоянно пытаться вот так убегать от реальности. Это вроде наркотика. Потому что реальность, слушай меня, твоя реальность не ограничена камерой, в которой мы обитаем. Если ты будешь читать, займешь себя чем-ни-будь, ты выйдешь за пределы этой клетки, понимаешь? Вот поэтому я каждый день читаю и занимаюсь.

— Но политика… Куда катится мир с этими твоими политиками…

— Не рассуждай как домохозяйка из девятнадцатого века, потому что сейчас не девятнадцатый век… и ты не домохозяйка. Лучше расскажи дальше фильм, если еще осталось что рассказывать.

— А что, скучно?

— Мне он не нравится, но что-то в нем есть.

— Если тебе не нравится, я не буду.

— Как хочешь, Молина.

— Одно я знаю точно — сегодня я уже не успею закончить, там еще много, почти половина.

— Меня он интересует с точки зрения методов пропаганды, вот и все. Это документ в некотором роде.

— Так да или нет? Скажи наконец.

— Ну еще немножко.

— Звучит, будто ты делаешь мне одолжение. Вспомни, это ты попросил меня рассказывать, потому что не мог заснуть.

— И спасибо тебе за это.

— Но теперь уже я не могу заснуть, ты меня разговорил.

— Тогда расскажи еще немного, и, может, мы оба уснем одновременно, да поможет нам Бог.

— Вечно атеисты упоминают Бога.

— Это просто выражение. Давай рассказывай.

— Хорошо. Лени, не говоря офицеру ни слова о том, что случилось, просит его перевезти ее к нему в дом — так она боится маки. Эта сцена просто фантастическая; я не говорил, но он тоже играет на фортепьяно, и вот он, в парчовом халате — невозможно описать, как он выглядит! — вокруг шеи белый шелковый платок, при свечах играет что-то грустное, потому что, я забыл упомянуть, она приходит к нему очень поздно. А он уже было подумал, что она вообще больше не придет. Я опять же забыл рассказать, как она незамеченная уходит из музея и в исступлении бродит по парижским улицам. Она потрясена смертью бедного мальчика, своего кузена, она его очень любила. Уже темнеет, а она все блуждает по Парижу, проходит мимо Эйфелевой башни, потом — богатые кварталы, уличные художники, и все смотрят на нее, даже парочки под фонарями на набережной Сены, потому что она похожа на какую-то заблудшую душу, на лунатика, вуаль откинута назад, и Лени уже не заботит, узнает ее кто-нибудь или нет. Тем временем офицер отдает распоряжение приготовить ужин при свечах на двоих, и вот мы видим, как он играет на фортепьяно какой-то очень медленный вальс, и свечи уже сгорели наполовину. И она приходит. Он не встает ей навстречу, а все играет этот чудесный вальс, который минуту назад казался таким грустным, а теперь офицер играет все быстрее, и вальс становится жизнерадостным, очень романтичным, это сложно передать словами, даже веселым. На этом сцена заканчивается, он не говорит ни слова, мы видим лишь его улыбку, облегчение на его лице и слышим музыку. Ты даже не представляешь, какая это красивая сцена.