Итак, по пунктам: вытеснение, замещение. «Всё хо-ро-шо, всё оч-чень хо-ро-шо, и будет только лучше» — аффирмация; а то, что на душе саднит… что ж, ларчик-то цел: подарок П., идеальная тара для пепла (отбросы анимы, скажет потом Сана) — вот, собственно, и всё.

И всё?.. Неужто — всё? А дальше? После «всего»?.. После пепла, пусть и нежнейшего дымчатого оттенка, пусть и пахнувшего сандалом, розмарином, бергамотом — что? А дальше, Сана, играем в доктора. «День сурка» помнишь? Надо сделать, как там… — В смысле?.. — Начало истории переписать. Как будто не было ничего… — Как это начало истории переписать? Что значит — не было ничего, если все было? Если ты сам, все что было, и спровоцировал?.. — Ты не понимаешь. Если переписать начало истории, всё по-другому будет. Мы ведь не сможем, как бы я ни лю… — А ты и не любил. Никого, даже себя.

Одно время П. тщетно успокаивал ноющую совесть тем, что Сана якобы потеряла к нему интерес, как сама «призналась». Ощущал ли привкус неправды? Догадывался ли, что потерять интерес столь быстро, если речь, конечно, идет о чем-то менее расхожем, нежели виртуальный секс за утренним кофе, невозможно в принципе?.. Вероятно — да, однако принятие лжеигры, призванной хранить честь Саниного «мундира», не спасало от натянутости. Опять и снова убеждала себя Сана в том, будто потеряла голову не столько от самого П., сколько от его фоторабот: стильных, необычных, по-настоящему талантливых… Она ведь с детства болела всеми этими черно-белыми, картинками, чудесным образом превращающими обыденное уж если не в сказку, то, по крайней мере, во что-то нетривиальное. Все началось, конечно, с «Советского фото» («Показывать не только кино, но и интересные для пропаганды фотографии с соответствующими надписями»![59]), ну а потом — венгерское «foto»,[60]потом — чехословацкий «Revue Fotografie»:[61]кипы, кипы журналов, пылившихся теперь в чулане, — однако пустить с молотка отцовскую коллекцию не поднималась рука, и если это не пародия на якобы инцест, то что?.. Что, Сана?.. Найдешь ли словцо, в карман ли за горстью букв полезешь?.. Она отпихивает Кукловода, пытаясь освободиться от невидимых нитей, впившихся в запястья — она не знает, что в нынешнем ее состоянии подобное «освобождение» походит более всего на самоубийство: Сана все еще не готова к такого рода свободе. Впрочем, если б кто-то намекнул ей на это, она бы в лучшем случае усмехнулась — марш агрессивного бессознательного, tra-ta-ta-ta, ну а пока — пока! Это не «смертельная любовь», не «дружба» и пр. дырбулщилщина — это, на самом деле, Izvrashenie Obiknovennoe, скажет Сана П., а он пожмет неуверенно плечами и отойдет — он всегда отходит, если звонит ж. Но что если правда?.. Если все так и есть на самом деле?.. Что, если Сана никогда не любила самого П.?.. Если мечтала, глядя на него, о ком-то выдуманном, несуществующем?.. О том, кого действительно нет на свете?.. И был разве виноват П. в том, что не оправдывал иллюзорных ее ожиданий? Был ли виноват в напускной жесткости, позволяющей не привязывать к себе Сану — почти сестру, почти сиамского своего близнеца (не слишком ли быстро, кстати, срослись?)? И следовало ли считать «холодным» взгляд ледяного человека,[62]если он, на самом деле, был от природы с’нежным?.. Они и встретились-то в январе, в снег, в снег, папочкиродные, двадцать восьмого: лишь свадьба — дурацкое словечко, дурацкое, — чужая была. Ну да, интересный персонаж, необычный, думала тогда Сана, разглядывая издали профиль, но ей-то, ей-богу, ей-то что за дело?.. Сама лишь год как раскольцевалась, от «одиночества» устать не успела: хорошо ей одной — хотя, что значит одной, когда внутри так много всего?.. Потом, конечно, разглядела П., всего разглядела, с головы до пят, а не надо было: но что надо, что-о? Бежать, детка, бежать — хоть сломя голову, хоть без головы: не посмотреть, не обернуться ни разу, не ощутить губ, не коснуться ни затылка, ни подбородка: не возжелать ближнего.

Ряды событийных линз, если правильно расположить их, легко высветят в странном этом чувстве энергию, свободную — в жалкой попытке перевести ее смысл на язык людей — от социума и синтаксиса. Хотела ли Сана невозможного? Стояла ли на паперти за тем самым, чего на свете этом нет и быть не может?.. О, не нужно, только вот не нужно лечить ее — во всяком случае, заниматься этим должен уж точно не П.: надоба в нем другая — да разве дашь чувства сверх меры? Амфетамины, адреналин, опиаты — вот, detka, и всё, вот и вся химия жизни: 2х2, toska und skukа! Опустит П. в йод кисточку, махнет ею по фотобумаге, из кадра сор выметет, и увидишь ты вместо пурпуров и лилий не конфеты «Василек»[63]даже, а пустыню соноранскую да холмы в чапарале: Adenostoma fasciculatus,[64]Плохиш, Adenostoma fasciculatus, на вечную память, — всё кактусы, всё агавы, всё камни жертвенные, — на вечную память! Много позже Сана обнаружит оболочку свою в одном из секторов пространства вариантов:[65]вот она, в полной экипировке майя из кожи и перьев, вот ее каноэ, вот большой бубен, вокруг которого рассаживаются индейцы… Если сделать все правильно, Ча Чак[66]пощадит маис с кукурузой — значит, снова будет игра в мяч: четыре на четыре, два на два… — значит, проигравших снова свяжут и принесут в жертву, скатив по лестнице пирамиды… — значит, новые черепа увенчают колья, обрамляющие площадку для игр… О, самое время пустить кровь, тогда боги будут милостивы, а потому жена вождя уже прокалывает острым шипом язык, а он сам надрезает лингам ножом из обсидиана. Пропущенная сквозь раны агавья веревка убыстряет сброс крови — и вот уж темная жидкость капает на бумагу, которая тут же летит в костер.

Пятьдесят тысяч сердец гибнет в храмах ацтекских, один лишь Уицилопочтли[67]сжирает в год двадцать тысяч. Чудненькая мистерия, прикрывает глаза Сана и хватается за свое: последнее время сердце и впрямь подводит. Хочет ли Сана принести его в жертву? Не боится ли стать жертвой сама?.. Она еще не знает, что потом, много позже, именно сердце станет выражением воли — не ведает, что каждое движение его уподобится стройному аккорду тончайших душевных импульсов… Тогда-то и отпадет потребность в том, что называется органами размножения, — ну а персонажи, все еще напоминающие людей, будут появляться на свет из доведенных до совершенства органов речи:[68]не вери-ишь?.. И вот что еще странно: все чаще кажется Сане, будто она репетирует встречу с настоящим своим близнецом. Впрочем, после очередной вспышки она, облученная, еще несколько дней изнывает от бирюзового ее яда; бессловесное же знание, точнее, понимание того, что если не убрать цвет произвольно, то можно и головой повредиться, приходит не сразу — так, собственно, и отправляется смальта любовная в урну. Задачка, la-la, не имеет решения, а отношения с П., la-la, — названия: слова, которое могло бы их обозначить, нет ни в одном языке мира, и если Сана вдруг его обнаружит, возможно, станет легче.