– Ну и что? – сказал малолетка. – И что, что ненастоящий? Зато бесплатно.

Он был прав.

– Ладно, – говорю. – Чего ты хочешь?

– Не знаю, – сказал он. – Пока сюда ехал, то хотел, а приехал, то перехотел.

– Ну раз так… – Я приободрился. – Раз так, то давай терять друг друга из виду, а как захочешь, то звони. Визитки на полу.

– Не спеши, – сказал он. – Посоветуюсь с братом. Брат!

Один гориллоподобный мужик встрепенулся, будто его включили.

– Слышь, брат, что делать с ним?

Брат призадумался, но ненадолго.

– Дать ему пизды, – сказал он с ударением на «ы».

Малолетка вздохнул и закатил глаза.

– А чем мы только что занимались? Забыл? – спросил малолетка, и после его вопроса брат стал выглядеть глупо.

– Ну. – Брат повращал глазами, посмотрел на меня, на соседа, словно искал подсказки. – Ну… дать ему… пизды?

– Ясно, – вздохнул малолетка. – У кореша спрашивать не будем.

Кореш облегченно вздохнул. Все это выглядело очень-очень странно.

– Вот видишь, – сказал малолетка, обращаясь ко мне. – Видишь, как ты настраиваешь против себя людей? Они же зла тебе желают. Разве это хорошо? У тебя проблемы, старик. Чисто как врач говорю – разберись в себе.

– Какой, нахрен, врач?! – Это уже слишком. – У тебя там за дверью вообще ничего!

Он не растерялся.

– Это у тебя ничего, а у меня чего.

– Нет у тебя там никакого уровня! Такой же уровень, как у меня! – Я показал на разбитую дверь в туалет.

– А спорим, есть! – не сдавался он.

Мы спорили как дети. В последний раз я так спорил лет в двенадцать.

– Под что спорим?! – не унимался я.

– Под штуку баксов!

– Давай!

– А они у тебя есть?

– Есть!

– Покаж!

– Сам покаж!

Он показал, а я не показал.

– Это несерьезно, – сказал он. – Я так не играю.

– Ну, значит, ты проиграл.

– Что? – Это была старая добрая реакция с двумя вопросительными знаками – предвестник победы. Или беды.

– Ты не хочешь спорить, – сказал я. – Значит, проиграл. Гони бабло.

– Я с придурками не спорю, – сказал он. – И с теми, у кого нет денег.

– Ты не споришь, потому что ссыкло.

– Я ссыкло?

– Сам признался.

Он позвал брата.

– Брат!

Брат двинулся ко мне, казалось, его ничто не остановит. Пока он совсем не придвинулся, я успел крикнуть «Ссыкун вонючий! За брата прячешься! Выходи и говори как мужчина!»

Потом свет погас. Когда он включился, я был один. Мебель сломана, дерматиновая дверь порезана в клочья, унитаз разбит, от него растеклась широкая лужа.

Сначала я почувствовал вонь, а потом, когда поднялся, увидел на столе кучу дерьма. Огромную. Один человек не способен столько сделать, а трое могут.

Я серьезно пострадал. Особенно лицо. Две недели нельзя показываться на люди. Но время – деньги. У меня не было ни того, ни другого.

Залепив пластырем ссадины, я стал похож на героя кино, которому приспешники мафии набили морду. Я зажег сигару и курил ее, стараясь не думать о Черчилле и Аль Капоне.

Убирать говно не стал. Герои говно не убирают. Они уходят мстить, оставив дверь настежь.

Все было как в первый раз. Я шел по улице, плевался и зыркал в стороны, скаля зубы. Прохожие пугливо сторонились, а менты отводили взгляды в сторону. Добрые силы снова сделали свое дело. Я снова спускался с горы. Настроение не такое хорошее, как раньше, но все равно это было дежавю.

88

На ночь свет не выключают. Все должны быть на виду, чтобы отчаявшийся не порезал себе вены. Но однажды свет погас, и поутру на битом кафельном полу появились красные иероглифы. В тюрьме самый лучший способ спасти свою жизнь – порезать себе вены. Простая смена декораций уже счастье. Порезать вены и попасть в больничку, где чистые простыни и диета: кефир и вареное яйцо.

Порезав вены, можно попасть в рай. Больничка – это отпечаток рая на грешной земле. Таких отпечатков множество, от мелких до глубоких. Глубокие – это райские уголки. Тропические острова с мягким климатом, южные моря, пальмы, какаду, кокосовый орех с трубочкой, гамак, плетеное кресло у бассейна, секс на пляже, золотой унитаз на берегу океана, где никого нет, только море и полная безопасность. Мелкие отпечатки в чашке кофе по утрам, а бывает, достаточно конфеты, простого леденца из расплавленного сахара и фруктозы, лишь бы сладко во рту. Подслащенная слюна скрашивает день и это целое событие, как в детстве жевательная резинка – мятная, кофейная или малиновая. Но этот зэк ошибся. Он умер, потому что захотел спать. Надо было выбрать что-то одно – либо вены, либо сон, а он, фрайер, пожадничал.

89

Зэки не дадут друг другу умереть по своей воле. Только по чужой. Это на воле вскрываются, чтобы умереть, а в тюрьме – чтобы выжить. На всякий случай прячут лезвие в разрезе резиновой подошвы. Всякий случай происходит внезапно. Его ждут, к нему готовятся, но случается он внезапно и не вовремя, как оргазм. Или как наступление сна – неуловимый момент засыпания. Граница между сном и явью размыта, словно прочерчена акварелью на мокром ватмане. Уснул, но еще слышно, как работает телевизор. Когда на все плевать и приятно не двигаться, достается лезвие и вскрывается вена. Кровь течет по стеночке, стекает к плинтусу, заливает мышиные норки. Мышки, сверкая глазками, вылезают и отряхиваются, по-кошачьи вылизываются. Они чистоплотны и боятся заразиться людской хворью.

Забавно поутру наблюдать кровавые полосы на полу, фигурные, как ленты гимнастки. Смотрящий распорядился обшмонать вещи усопшего. Все делается быстро, но с суетой и копошением, чтобы сложно и непонятно. Продольный заглядывает и ничего не понимает. Дело сделано: личные вещи перешли в «общее».

«Общее» – это не значит, что вещи достанутся всем поровну. Это значит, что все пойдет в голову, а выйдет из хвоста.

Маячат продольному. За пару секунд хата наполняется ментами. По менту на зэка. Пинками и тычками хата пустеет. Становится тихо, будто никого здесь не было. Без людей хата не хата, а все что угодно. Кадр из фильма про серийного убийцу: кафель и кровавые полосы на полу. Люди ушли и унесли с собой весь смысл, надуманный со скуки.

Червь поел и уснул. На какое-то время наступает сытое довольство, будто сироп, приятный на вкус и очень сытный, растекся по всем от головы до хвоста. Хорошо, когда кому-то плохо. Облегчение даже у тех, кого хавали, и пока червь дремлет, переваривая последнюю жертву, новая варится в собственном соку. Думает всякое, боится, маринуется как надо. Когда паразит проснется, новая еда будет готова. В интересах всего тела, чтобы голова поела.