самую малость, потому что, если много ешь — хочешь спать, а если спишь — ничего не успеваешь сделать.

Но сейчас я не мог не уважить бабушку и ел до победного состояния, когда тяжело двигаться. Всё это время бабушка, с удивительной для её возраста расторопностью пекла блины, и постоянно говорила.

— Ну, как ты Серёжа там живёшь? Мамка как?

— Да никак, бабушка. Как всегда.

— Ай-ай-ай, бедная Танька, совсем с ума сошла, и о сыночке своём не заботится, да разве можно так! Она же так рассердилась на меня тогда, больше не разговаривала со мной, да тебя не привозила. Ну, как я рада, что ты сейчас приехал!

Мы и дальше в таком же духе разговаривали с бабушкой, не до конца друг друга понимая. В конце концов она достала коньяк, налила нам в рюмки, и мы наконец-то друг друга поняли.

— Ну, пойди теперь поспи, вижу, какой ты усталый, а я пока по хозяйству тут поработаю.

И опять-таки, бабушка совершенно точно угадала мои желания, я пошёл в комнату отца, и наконец-то, впервые за долгое время, уснул.

Я крепко спал, мне ничего не снилось, и поэтому настроение не ухудшилось. Но когда я проснулся — я был в шоке, я совсем забыл, где я и что делаю, почему я нахожусь здесь, я не мог понять, что это за комната, и мне опять стало страшно. Очень медленно я стал всё вспоминать и приходил в себя. Я увидел свой телефон, который заряжался в другом конце комната. Шторы я занавесил, на улице было темно. Я лёг спать где-то в 11 утра, сколько же сейчас было времени, как вы думаете?

Всё правильно, мои любимые 16:23.

Я уселся на край кровати и прислушался к разговору. Кроме бабушки, на кухне сидела какая-то её подруга. Вероятнее всего, беседа велась на старославянском, мне трудно было что-то разобрать, но говорили (само собой) про меня. Подруга бабушки что-то ещё говорила про «Аньку» — это, надо думать, Аня. По тону было совершенно невозможно понять, довольны ли бабушки предметом разговора, или не совсем. Они общались на своей собственной частоте, и я их решительно не понимал.

Я оделся: нужно было выходить на свет, искать Аню.

На кухне, как оказалось, бабушки не только общались, но и пили коньяк. По всей видимости, для бабушки это большая редкость и значительное событие, пить вот такой алкоголь. Надо думать, её собеседница-собутыльница была наиболее приближённой к моей бабушки, раз бабушка допустила её к такому таинству.

Лица обеих пожилых дам были совершенно красного цвета, в особенности носы. Они резко на меня повернулись. Начала говорить бабушка, её подруга всё это время смотрела на меня, непонятно улыбаясь.

— А ты один приехал сюда, Серёжка? — вдруг спросила бабушка, хотя, судя по всему, уже понимала, что не один.

— Один, конечно, бабуль, а что такое?

— А ты не с Анькой вместе был? Вот Тома её сегодня видела, — бабушка кивнула в сторону её подруги, та довольна махнула головой, — Анька с кладбища шла, и курила ещё. Девка, і курит! Ты представляешь себе, внучек, как это девка может курить?

— Ужас, бабушка, просто кошмар какой-то.

— Ай-ёй, нашёлся мне, герой, ты ж сам куришь, от тебя сигаретами за километр несёт! Не кури, внучек, ещё привыкнешь, ой не кури!

Причитая, бабушка вдруг пустила слезу, её подруга, держась рукой за руку, начала беспрерывно кивать. Я не знаю, усиливала она таким образом речь бабушки, или у неё был какой-то тик. Быть может, ни то и ни другое, а возможно, и всё вместе.

— Все мужики, кто курил, молодыми померли! А с Анькой ты не ходи, она девка нехорошая, эта вся семья ихняя такая!

Бабушки выпили ещё коньяка.

Но слушать это я больше не хотел, потому и пошёл из дома. Бабушки цокнули, насколько я слышал, одновременно.

Город (или деревню, это вопрос чисто философский) мне описывать нечего, уедете сами за сто километров от столицы, и всё увидите. Самое главное, так это то, что жизни тут никакой не чувствовалось, всё казалось или неподвижным, или мёртвым.

Я позвонил в дверь Ани. Ладони мои вспотели, это я вам точно говорю.

Аня открыла дверь и пригласила попить уже настоящего чая.

Как бы вам это сказать — мне очень хотелось поскорее выйти на улицу, потому что в её доме я чувствовал, что что-то мешает мне говорить, была некоторая неловкость, и я хотел уйти с ней гулять.

Аня тоже не была разговорчива. Она поставила кипятиться чайник, взяла две кружки, а потом просто стояла и ничего не говорила. Наконец, она позвала меня на балкон — покурить, и как только мы туда вышли, сразу стало легче, понятнее и проще.

— Нехорошо мне дома, Серёжа. Вроде, и времени много прошло, а грустно как-то здесь.

— Давай не будем чай пить, Аня. Пойдём лучше сразу на улицу.

— Да, хорошо, я рада, что ты сам предложил, но мне же нужно было тебя угостить чаем.

— Зачем?

— Ну, всегда так у нас делают, нельзя гостя без чая оставить.

— Пойдём докажем, что можно, а иногда и нужно. Видимо, пока не пришло наше время пить чай вместе.

Мы докурили и вышли на улицу, и несмотря на то, что стало уже почти темно, а на улице делать было решительно нечего — на свежем воздухе мы повеселели и разговорились.

Не то, чтобы квартира Ани была как-то ужасно неприятна, просто она была пустой, видимо заброшенной, и там с какой-то невероятной громкостью тикали настенные часы. Ещё вчера ночью я их заметил, и, может быть, именно благодаря им так и не заснул. Ко многому человек может привыкнуть, но к такому громкому так тиканью — никогда.

Решили идти в парк, и ровно по следующей причине — в Константиновичах два места, куда можно идти при любой погоде — это озеро и парк, но для озера сегодня было уже поздно.

Дорогой нам встретилось конских размеров поле — с густыми кустарниками в нём. Именно здесь мы провели чудесные летние часы, строя шалаши.

— А помнишь, как Олег здесь в шалаш зачем-то песка со стройки натаскал, весь пол засыпал, невозможно было сидеть, помнишь, Серёжа?

О да, я слишком хорошо это помню.

— А потом мы ушли из нашего шалаша, взбунтовались, я, ты, и кто ещё? Забыл!

— Димка, по-моему.

— Или Женька? Но неважно — ты помнишь какой мы тогда шалаш втроём построили?

— Помню, Серёжа, а ещё помню, как ты тогда высушивал в шалаше на солнце