Я писал вам письмо, а в это время несчастная дочь графа Долгорукого, скорее всего, подробно излагала свои трагические приключения встревоженной сестре, к которой, надо честно признаться, с тех пор, как познакомился с прелестной Ивановной, я испытывал уже гораздо меньше нежных чувств.

Том занят не меньше моего, поскольку и он должен удовлетворить любопытство своих далеких друзей. Как мало вы, удобно расположившийся в своей элегантной библиотеке, представляете обстановку, в которой каждый из нас предается этому любимому занятию! Везет вам, что один-единственный великий интерес поселился в сердце вашего друга, иначе то же время и та же бумага были бы истрачены на описание таких сцен, которые могут «заставить Плутона плакать железными слезами». И поскольку о бедствии этой самой несчастной и самой страдающей страны я, полагаю, рассказал достаточно, чтобы побудить вас делать все, что в ваших силах, для оказания ей помощи и облегчения ее участи, привлекая либо общественные средства, либо частные пожертвования, то я рад избавить вас от созерцания, пусть моими глазами, тех мучительных страданий, которые приходится видеть мне.

И все же я не хотел бы бежать отсюда — нет! Благодаря Высшей силе, изначально научившей меня сочувствию и давшей мне возможность помогать своим ближним, я, став свидетелем таких бедствий, не сбегу от всего, что пришлось пережить, ради тех скучных удовольствий и бездушного веселья, которые только и можно найти в лабиринте высшего света или на дороге праздности. Мне нравится, когда мои чувства упражняются и познают, пусть через печаль, насколько человек человеку остается братом до тех пор, пока существует человечество. И стойкое, несломленное величие души русских придает их сердцам некую силу, от которой даже сами страдания дороги их душе.

Прощайте! Надеюсь, мое следующее письмо будет из Петербурга, но, боюсь, слишком велика вероятность, что придется задержаться здесь еще на несколько дней, поскольку Ивановне небезопасно попадаться на глаза остающимся еще в Москве французам. К тому же мне кажется, она пока не совсем здорова, что она больше ощутит теперь, когда нашла в какой-то степени отдохновение и облегчение. Отдохновение, которое стало возможным с уходом ее безотлагательной заботы, а облегчение — от осознания того, что рядом с ней друг, который является и вашим другом тоже, мой дорогой приятель, хотя, признаюсь, и в ином образе, но, тем не менее, всегда ваш

Эдвард Инглби.

Ульрика Ивановне

Если ты еще жива, моя любимая сестра, это письмо наверняка дойдет до тебя, хотя до сих пор мои усилия помочь тебе не имели успеха. Тем не менее необычайная человечность и храбрость джентльмена, который берется доставить это письмо тебе, пробуждает надежды, и я буду уповать на то, что ты получишь его.

Я должна услышать от тебя о таком множестве ужасных событий, и таких страшных, что боюсь этого рассказа, и в то же время мне не терпится узнать обо всем. На самом деле, слухи уже донесли до меня так много душераздирающих известий, что, думаю, самая страшная правда не сможет превзойти их. — Приди ко мне, моя любимая Ивановна! Давай поплачем вместе…

И все-таки, если твой несчастный разум не слишком расстроен и в состоянии принять слова утешения, позволь сообщить тебе, что моему бесценному Федеровичу удалось пока избежать всяческих бед, кроме раны на руке, о которой ты мне сообщала, а также, что русским войскам теперь повсюду сопутствует успех. Но я не смогла ничего узнать о судьбе оплакиваемого тобой Фредерика. Увы, моя любимая! Хотя и существуют некоторые сомнения, но, по-видимому, смерть прекратила его страдания. Пусть будет нам утешением, что он пал самой славной смертью, какой только может пасть мужчина.

Если ты больна и не в состоянии ехать, оставайся, пока не сможешь двинуться в путь, не опасаясь французов, и не бойся пользоваться дружбой того прекрасного человека, который взялся защищать тебя. Сэр Эдвард Инглби — богатый английский аристократ, который, не будучи профессиональным военным, помогал недавно русским в Риге; сюда прибыл добровольно как штатское лицо и, завершив свою миссию при дворе, проявил геройство и человеколюбие, взявшись вернуть мне мою сестру. Не бойся его, Ивановна. Он может показаться эксцентричным, поскольку англичане всегда кажутся таковыми иностранцам, но я верю, что ты обнаружишь в его сердце все благородные качества.

Я плакала о наших родителях и тревожилась о тебе, сестра, до тех пор, пока не ощутила, что сердце мое окаменело от великой печали и от избытка переживаний оно потеряло силу чувств. Но короткий рассказ о русском дворянине, из описания одежды которого я поняла, что это мог быть только наш почтенный дедушка (сохраняя традиции князей, он всегда признавал лишь княжеский костюм), уверил меня, что он еще жив, и с новой, мучительной силой пробудил во мне тревогу и заставил меня искать у нашего государя помощи в поисках вас обоих. Этому эпизоду я и обязана своей счастливой встречей с этим смелым и бескорыстным человеком. О! Поспеши ко мне, моя Ивановна, моя бедная, одинокая, страдающая сестра! — мое сердце рвется навстречу тебе, мы встретимся, мы будем плакать, горевать, но одно утешение — мы будем горевать вместе. Ах! Быть может, Господь, покаравший нас, озарит милостивой улыбкой наше воссоединение, которым мы обязаны лишь ниспосланной им заботе!

Ульрика Федерович

Томас Ходжсон Джону Уоткинсу

Москва, 5 нояб.

Эх, Джон, Джон! Ни за чтоб не подумал я в вечер пятого ноября прошлого года, когда мы разожгли такой веселый костер и немало хлебнули хозяйского эля, что через год в тот же самый день я застряну в самом разнесчастном, самом голодном месте на земле, где достало огня, чтобы сжечь дотла город, который в десять раз больше нашего Йорка. И все равно каждая покуда оставшаяся в нем живая душа умирает от холода. И правда, думал ли я, что можно найти столько горя и злобы на этом свете или даже на том. Коли на то пошло, считаю, что сам дьявол, можно сказать, вроде как недоумок какой по сравнению с Бонопарти, который, надо отдать ему должное, никогда не делает дело наполовину, а уж здесь-то, видит Бог, точно довел свою работу до конца.

Как я понимаю, ты теперь будешь читать это письмо нашим приятелям по всему Пенистонскому приходу, и, как говорится, хочу немного ввести вас всех в курс дела, поскольку одно дело, когда газеты рассказывают, а совсем другое — когда видишь и слышишь, если так можно выразиться. Что же до людей у нас дома, которые прикидываются, что знают, чем мы занимаемся в этих путешествиях, так что ж, Джон, это полнейший вздор. И поскольку, я уверен, мы достаточно страдаем за свои познания, было бы только справедливо, если б народ обратил на нас надлежащее внимание. Вот так-то.

Когда Бонапарти пришел сюда, он про себя мечтал: «Укроюсь-ка я со своей армией уютно в этом городе, как под попонкой, да просплю до следующей весны, а потом поднимусь, бодро-весело доберусь до Петербурга и застряну там прочно, как гвоздь в гробу». Но, глянь-ка, когда он досюда доходит, то обнаруживает в городе десять тысяч солдат и трижды по десять тысяч честных горожан, которые дерутся с ним за каждый дюйм земли и заставляют французскую кровь растекаться по их улицам, словно талый снег в оттепель в горах. Еще Бонапарти видит очень храброго старого барона, который готов скорее по своей воле взорвать свой дом, нежели допустить в него француза. Ну и вот, чтобы припугнуть их, или, на самом-то деле, доказать России и всему миру свою силу, Бонопарти посылает своих мошенников по всему этому городу поджигать, бомбардировать и разрушать его всеми возможными способами. Десятки тысяч женщин и детишек разбегаются во все стороны и мрут по дороге. Люди самого высокого и самого низкого происхождения, самые сильные и самые слабые, загнаны в леса, где вдалеке от всякой помощи и без средств к существованию гибнут от голода и холода.