Другой навязчивый демон, недотыкомка – «маленькая, серая, юркая» («Мелкий бес», 1905), сопоставляется критиками с привидениями Гоголя и Достоевского. Имя Гоголя и поминать стыдно – у Сологуба не было и мизерной доли гоголевских познаний в фольклористике. Он даже Одоевскому с его «Игошей» уступит. Призраки же Достоевского ужасны не своим видом, а тем настроением, что они выражают. Сологубовская нечисть воплощает в себе эмоции впавшего в детство великовозрастного дяди с его пороками и жизненными неурядицами. Возомнив себя рождественским дедом, дядя полез в дымоход, застрял там и теперь жалуется на окружающий мрак и удушье. Стоит похудеть, и проблема будет снята. Разве сравнить с этим казусом свидригайловскую темную баню?

Сологуб и Ремизов относились к тем самым поклонникам народного языка, «ядреного и сочного», которыми возмущался Бунин: «Сколько стихотворцев и прозаиков делают тошнотворным русский язык, беря драгоценные народные сказания, сказки, “словеса золотые” и бесстыдно выдавая их за свои, оскверняя их пересказом на свой лад и своими прибавками, роясь в областных словарях и составляя по ним какую-то похабнейшую в своем архирусизме смесь, на которой никто и никогда на Руси не говорил и которую даже читать невозможно!»

Приведу примеры этих «русизмов». Недотыкомка истомила героя «присядкою зыбкою», ведьма должна прийти к нему «с шальной пошавою» («Ведьме», 1908), а хвост, копыта и рожки привидевшегося ему черта «мреют на комоде» («Только забелели поутру окошки», 1913). Кроме черта, герой стихотворения наблюдает сердитого генерала, лохматого старичка, красноносого карлика, щекатую (!) кошку и прочие «пакостные хари», которых он «гонит аминем».

Однако по сравнению с ремизовской нечистью эти твари – ангелы Божии. Вот, например, коловертыш – «трусик не трусик, кургузый и пестрый, с обвислым, пустым вялым зобом», который просит: «Съешьте меня, ради Бога, мне скучно!» («Посолонь», 1907). Попробуйте представить себе ведогона, ауку, чучелу-чумичелу, прибируку или двенадцатиглазого ховалду. И.А. Ильин и другие православные критики Ремизова разглядели в его скучных и бесформенных привидениях очередную бесовскую миссию: «Как бы дразня первобытные родовые страхи или зазывая в вечно крутящийся вихрь фантазии, такое слово несет нам что-то зыбкое, вертячеє, скользящее, то сгущающееся, то исчезающее (здесь Ильин старательно подстраивается под ремизовский стиль. – А.В.); видится-невидится какой-то маленький чудомор, уродыш, озябыш, таинственный ведунок… и все вместе они составляют неизобразимый хоровод симпатичных полуотвратников; он вихрится и кружится, творя свое назначение и судьбу человека».

Используя привычные для нас образы, Сологуб не выходил за рамки заурядного сентиментализма. По наблюдению К.И. Чуковского, почти все сологубовские дети тоскуют по умершей «милой мамочке». Иногда мамочка откликается и встает из гроба, чтобы утешить дочку довольно суховатыми фразами («Полночь, а не спится», 1898).

Ничуть не страшны и святочные рассказы Ремизова. Гротескный облик их персонажей (голова на винте, свинячье хрюканье, жуткие блестки во впалых глазах, расползающееся в липкую кашицу тело) не мешает им предаваться человеческим страстям и низменным инстинктам. Чудовища и мертвецы насилуют женщин и совокупляются с животными («Чертик», 1907), сладострастно режут кур и гоняются с ножом за своими детьми («Жертва», 1909). Последний мотив предваряет будущие американские «ужастики» о взбесившихся отцах семейства.

Роман «Навьи чары», или «Творимая легенда» (1905—1912), стал кульминацией сологубовских фантазий. Слово «навьи», как обычно, с летописными мертвецами не связано. Призраки, населяющие поместье учителя и поэта Триродова, взяты не из национальных преданий, а из воображения самого автора, настроенного отчасти сентиментально, отчасти сатирически. В результате родилась на свет гремучая смесь из черносотенцев, социализма, химических опытов, субтропического королевства, мертвых детей, русалок, изнасилований и т.д. Сологуб безыскусно, особенно в сравнении с Андреевым, пытается реализовать идею «нечистого» места – усадьбы-кладбища, чей хозяин-колдун силою смертных чар может заключить человека в свои призмы и пирамиды.

Писатель выступил первопроходцем по части субъективных опытов сотворения «нечистых» мест. Последующие творцы (А.С. Грин, М.А. Булгаков) неизменно вносили в свои миры сатирический или философский подтекст, тем самым приземляя их ради социальной остроты или гуманистической морали. Вот почему плоды их фантазии нельзя считать подлинным мистическим откровением.

Либеральная пресса приветствовала роман «Навьи чары». Один из ее представителей особо отмечал шествие поднявшихся из могил мертвецов – «губернатор и казаки, грубые пьяные мужики, замученные дети, забитые женщины, угрюмые дворяне и попы», чей мир сеет тление и смрад среди живых, предающихся революционной «мечте освобождения». Как видим, привидения включились в политическую борьбу на стороне реакционных сил. Но уже близился миг их поражения!

Покидая загробный «балаганчик», вспомним напоследок о мертвецах В. Хлебникова, спешащих «вступить в союз с вещами» и яснеющих в свете, замкнутом половинками клюва птицы, которая шагает «по небу ногами могильного холма» («Журавль», 1909). Вспомним и о скелете из стихотворения И. Северянина, содрогающемся в башне мертвого острова[17]. Когда-то он спешил по «крутобрегому озеру» к замку «ветрово, трепеща за провал», но не выдержал разумом «созерцания пестрого». Вот и нам пора с этим созерцанием покончить.

В книге об английских привидениях я, за редким исключением, уделил внимание только историческим домам, усадьбам, храмам и монастырям. Русские призраки не столь избирательны. Мертвецы из народа обитают главным образом на кладбищах и в диковатых местах и лишь изредка приходят на дом покормиться или попугать. Явления святых могут происходить вне пределов их земного местожительства, даже вдали от мощей, и они вынуждены порой называть себя, как митрополит Филипп. Мстительные призраки привязаны к человеку, а не к месту. То же можно сказать о демонах, преследующих отшельников. Благодушные призраки навещают своих родных. И только жертвы навязчивой идеи держатся определенного места.

С другой стороны, на Руси, как и во всей славянской Европе, существовала традиция нечистых мест, впоследствии усвоенная литературой. Сначала такими местами служили леса, водоемы, овраги, а в XVIII– XIX вв. к ним присоединились городские и сельские локусы: кладбище, церковная колокольня, пустые или заброшенные дома, казенные и училищные здания, наконец, дворянские усадьбы. Издревле в деревенской избе и окружающих ее постройках (баня, хлев, овин, гумно) селились различные духи, которые, как я уже говорил, считались бывшими людьми. Буйство кикиморы, стенающей в доме и изгоняющей хозяев из-за стола, объяснялось тем, что в подполье зарыт труп самоубийцы, а проделки городских привидений приписывались домовому.