как кричит безумный и, подойдя поближе, миновав тростники, — как молятся женщины о лекаре.

— Избави его, господи, от мук и дай ему покой… Избавь его от мук и упокой его…

Черный мед, тростниковый мед облепил Гауденсио руку, когда он по самую подмышку засунул ее в пещеру, где спрятано ружье. Он спокойно вынул ружье — что ему там сделается, — перекрестился, поцеловал три раза сложенную горсть и, раньше чем идти к дому, громко сказал, глядя на красную луну:

— Я, Гауденсио Текун, клянусь душой лекаря, и моей матерью, и моим покойным отцом, что верну душу телу там, где его похоронят, а если оно воскреснет, возьму к себе пеоном и не буду обижать. Я, Гауденсио Текун…

И пошел к дому, размышляя так: «…тот мужчина, кто высекает божью волю из живого камня… тот мужчина, кто глядит на кровавую луну».

— Гляди, Гауденсио, оленя-то нет. — Гауденсио узнал голос брата своего Уперто.

— А ты ходил, где он лежит…

— Ходил.

— И нету его…

— Нету.

— А я вот видел, он убежал.

— Ты его видел, Гауденсио?

— То ли видел, то ли примерещилось.

— Значит, ожил, и лекарь оживет. Вот мать испугается, когда он встанет, а он испугается, что молятся за его душу.

— В чем страха нет, то ничего и не стоит. Я испугался, когда полночь пришла. Свет какой-то такой, словно звезды падают. Олень глаза открыл. Я-то думал, надо его получше схоронить — все же не простой он зверь, человек он. Открыл глаза, дым золотой поднялся, и бежит, а в реке отсвечивает, как будто сон.

— Песок, значит, золотой.

— Да, у песка такой цвет и есть.

— То-то я его не нашел, где ты его убил. Я думал, может, он камень выплюнул, мать говорит, сумасшедших исцеляет.

— Нашел ты камень?

— Сперва смотрю — нет. Искал, искал — и нашел. Камень Олений Глаз. Вот матери несу, она Калистро голову потрет, и он, может, образумится.

— Повезло нам, Уперто Текун. Такой камень только у тех оленей, которые люди.

— Вот Олень Семи Полей — человек, у него и камень был. Он от разных болезней помогает. Я, как нашел, подумал: правильно лекарь говорил, когда мать хворала, что от сверчка от этого надо поймать Оленя Семи Полей. Я его и стерег, дни и ночи в тростниках сидел, целился, а убил его ты, Гауденсио, с маху подстрелил, и лекаря ты убил. Но ты себя не вини — ты не знал. Знал бы, что олень и лекарь — одно, не стрелял бы.

Всем, кого зовут Текун, стало легче, когда безумец кончил ходить под деревом. Все Текуны, шестнадцать семейств, обитающие в Корраль де лос Транситос, очень сокрушались, когда больной Калистро останавливался под деревом с зелеными ушами, нюхал ствол и говорил непонятные слова: «Красная луна! Красная луна! Я лесной зверек, лесной зверек! Огонь, огонь, огонь! Кровавая тьма, медовая тьма!»

Мать потерла ему виски и темя камнем Олений Глаз. Голова у него была, как у всех, но у безумцев она кажется больше. Большая тяжелая голова с двумя макушками упала в черный подол, пропахший стряпней, и лежала там, словно ему, как ребенку, тихо приговаривая, ищут вшей, а мать водила камнем и водила, пока к сыну не вернулся разум. Камень Олений Глаз соединяет кусочки души — ведь у безумных душа разбивается. Безумному кажется, будто разбилось зеркало, и он видит в осколках то, что раньше видел целым. Все это Калистро хорошо разъяснил. Одного он не мог разъяснить — как умер лекарь. Он говорил, что видел рядом с ним убийцу, но лица не различил, и убийца этот был тень, человек, сон. Калистро и сейчас ощущал, что он был рядом, впритык, словно близнец в материнской утробе, что они были одно и не одно, когда тот убивал лекаря.

Все глядели на Калистро. Может, он и не вылечился. А Гауденсио и Руперто знали, что он здоров. Лекарство помогло. Олений Глаз — верное средство.

ПОЛКОВНИК ЧАЛО ГОДОЙ

VIII

Лейтенант Секундино Мусус, обросший волосами, зеленолицый, пропахший горячим потом, в штанах и рубашке из мешковины (отчего под мышками у него и на заду белели пятна от муки), в шляпе, похожей на подставку для жаровни, в крагах и с одной обломанной шпорой, еле державшейся на чешуйчатой пятке, трусил на буланом коне по сравнительно проезжим местам дороги, чтобы нагонять начальника отряда, полковника Чало Годоя, есть его глазами и знать, в каком он расположении духа. Полковник был крут, и не дай господи, если ему не угодишь.

Полковник и впрямь был не в духе — он долго и тщетно ждал подкрепления, а того все не было. Полковник горевал.

Потому он не произнес ни слова, хотя вообще любил порассказывать, ни слова за долгие часы, пока кони, старея от усталости и ступая все тяжелее, карабкались по мрачному каменистому склону, а всадники, ослепленные тьмой, все больше раздражались. Лейтенант нагонял его, глядел на него искоса, видел кислое лицо и снова отставал.

Но однажды, нагнав начальство, конь пошел быстрее, на беду всаднику. Заметив, что за ним едут следом, полковник обернулся, выкатив мутные рачьи глаза, и разразился бранью, как ни старался лейтенант поотстать, упираясь в стремена и часто шлепаясь задом о седло.

— А, чтоб тебя, так перетак! Я-то думал, подкрепление, а это ты! Коню отдохнуть не дашь, приятелю своему! Где ж они, чего их нет? Жрут, наверное, воду пьют, дурака валяют. Чуть что — спешатся! Подпруга ослабла, до ветру им надо, или ухо к дороге приложат, слушают, где мы. Им что! Такие как думают? Начальник впереди, нам беспокоиться нечего. Спасибо, если скот не крадут. На таких опасности сами валятся: там — бабы, тут — куры. Как не пожрать, не побаловаться — они ведь плоть свою тешат, ублажают. Спасибо, здешние их мигом отошьют — вон отсюда, нахалы и невежи! Отстали, видите ли! Посмотреть бы, как они там крадут, а их гонят. Поторопить их некому! Это им даром не пройдет. Я тут печенки отбивай, а они плетутся как черепахи. Ну и местечко! Если это не круча, что это такое, а? Пастбище?

Лейтенант молчал, но, чтобы начальник знал, что он вникает в каждую фразу, срывавшуюся с полковничьих уст, он, как брыкливый козел, водил острым