Один любопытный пример, показывающий, как сильно политика натурализации на присоединенных территориях может отличаться от общей политики натурализации, проводимой в стране, – это случай среднеазиатских евреев, ставших российскими подданными в результате серии завоеваний, пришедшихся на период с 1850-х по 1880-е годы. Жители среднеазиатских регионов, присоединенных к империи и непосредственно включенных в ее состав, получили подданство исключительно на основании принципа почвы. Так, в весьма резком противоречии с действовавшим на всей территории России общим жестким запретом на натурализацию евреев – иностранных подданных и обращение в иудаизм еврейское население на территории Туркестанской губернии во время аннексии «получило российское гражданство, и [те евреи, которые приняли ислам,] получили возможность вновь обратиться в иудаизм»[107].

По условиям беспрецедентного соглашения Бухарский и Хивинский эмираты (формально присоединенные Россией и получившие статус протекторатов в 1867 и 1873 годах соответственно) сохранили собственную систему подданства, а их подданные при пересечении границы между эмиратами и собственно Российской империей практически во всех отношениях воспринимались как иностранцы[108].

Одним важным исключением из общей истории аннексий и натурализации являлась стратегия оговаривания условий натурализации с влиятельными клановыми и местными вождями на российском «фронтире» в Средней Азии и на Кавказе. С конца XVIII и до середины XIX века наместники, генералы и местные генерал-губернаторы часто заключали сделки, приводившие к натурализации важных лидеров и явно или неявно предполагавшие, что их подданные будут натурализованы вслед за своими вождями. Подчас это было недвусмысленной царской стратегией содействия экспансии. В апреле 1884 года, во время российской экспансии в Средней Азии, произошел инцидент, показывающий, как группы местных жителей и российские власти могли перехватывать у центральных властей инициативу в деле принятия подобных решений о натурализации. Русский генерал Александр Михайлович Дондуков-Корсаков, проведя переговоры с группой туркмен из племени сарыков, проживавших за границами империи, привел членов этой депутации к присяге на российское подданство. Центральное правительство, в особенности Министерство иностранных дел, было разочаровано ходом переговоров, и Корсаков получил письмо, в котором принятие сарыков в российское подданство характеризовалось как нежелательное. Однако в конце концов власти хотя и неохотно, но признали такую преждевременную натурализацию сарыков. Событие это заметно осложнило дипломатические отношения с Великобританией, и Министерство иностранных дел настаивало, что Корсакову следует воздержаться от принятия в российское подданство других туркменских племен[109]. Этот случай показывает, что натурализация не всегда была всего лишь предметом политики, разработанной в имперском центре и проводимой на аннексированных территориях, – иногда она становилась предметом переговоров, в ходе которых местные власти могли менять политику в ответ на их интерпретации местных условий.

Аннексия и натурализация после 1860 года

Этот краткий обзор выявил широкое разнообразие практик аннексии и натурализации, существовавших до Великих реформ 1860-х годов. Однако есть два основных, постоянно появляющихся элемента, которые определяют российскую традицию натурализации после присоединения территорий: 1) присвоение подданства всему населению в момент оккупации – на основании принципа почвы; 2) модель «сепаратных сделок», в рамках которой даровались временные или вечные привилегии и освобождение от обязанностей, выполнение которых требовалось от всех подданных Российской империи. Великие реформы поставили второй элемент под вопрос, так как с ними было связано представление, что у всех подданных должны быть одинаковые права и обязанности перед законом. Важные проблемы обусловила также эволюция международных законов и обычаев ведения войны, произошедшая в XIX веке. Согласно Герхарду фон Глану, «до разработки современных правил проведения агрессивной оккупации общей практикой было принуждение населения захваченной вражеской территории к принесению присяги на верность главнокомандующему оккупационных войск». Международное право отказалось от этой практики, сделав проблематичным присвоение подданства всем без исключения лицам, проживающим на аннексированной территории[110].

В юридической мысли XIX века возникло понятие правового различия между оккупацией и аннексией. В то время как многие теоретики и еще более многочисленные практики продолжали верить в полную законность присвоения подданства в день формального присоединения территории, все большее признание получали доводы, согласно которым индивиды должны были иметь возможность выбирать свое подданство, и все более утверждалось понятие о референдуме как о способе определения границ. Обе эти концепции нашли отражение в процессуальных нормах. После их частого применения французами в эпоху революций, референдумы в Европе больше не проводились вплоть до возвращения к ним в 1860-х годах, с французской аннексией Савойи и Ниццы и объединением Италии[111]. Все чаще ожидалось, что народы получат право выбора подданства или возможность определить судьбу своего региона голосованием: свидетельство тому – яростный протест против отсутствия референдума в Эльзасе и Лотарингии после немецкой аннексии 1870 года[112]. Наконец 45-й статьей приложения к Гаагской конвенции 1899 года было недвусмысленно заявлено, что «воспрещается принуждать население занятой области к присяге на верность неприятельской Державе»[113].