Старик заставил его «вспомнить» воплощения в виде гадюки, обезьяны, собаки, осла и копьеносого демона канвы. Когда пытка закончилась, Девадатта лежал на земле и хватал воздух ртом. Ребенком он ловил мотыльков и подбрасывал их в паутину, где сидел паук Убив мотылька внезапным наскоком, паук пил его кровь. Теперь Девадатта знал, что чувствовал тогда мотылек.

— Глупец, сознающий свою глупость, уже мудр, — сказал Кашьяпа. — Глупец, мнящий себя сильным и хитрым, воистину глупец. Ты — глупец, Девадатта. Ты подобен мухе, которая прилипла к рогу быка и думает, что победила его.

Девадатта со стоном поднялся на ноги. Мышцы ныли, словно он весь день дробил камни, а кожа саднила, как будто его полоскали в осоке.

— Сегодня ты получил урок Теперь ты знаешь, что у тебя нет ничего, кроме тела. Тела грубого и бесполезного, как чурбан!

Пошатываясь, Девадатта побрел прочь.

— До завтра, мой милый, — бросил ему вслед Кашьяпа.

Закусив губу, юноша кинулся в заросли. Колючки терновника рвали кожу, и он вытянул перед собой руки, чтобы защитить глаза. Внезапно заросли кончились, и он оказался на берегу маленького пруда. Пруд обмелел, от воды несло гнилью и тиной. Ползучие растения сплетали кроны деревьев в плотную крышу, сквозь которую пробивался зеленоватый свет. Девадатта упал на землю ничком и разрыдался.

4

— Что тебе нужно? Уходи!

Но Сиддхарта и не подумал уходить, он присел рядом на корточки.

— Однажды я пришел в Урувеллу и попросился в ученики к одному из аскетов, — задумчиво сказал он. — Эти подвижники неделями сидели в одной позе, терпели жар костров, разожженных вокруг, вонзали в свои тела деревянные гвозди. Некоторые вставали ногами на горящие угли, и от жара на их лицах облупалась кожа. Мой учитель велел мне сунуть руку в огонь. Не задумываясь, я сделал это и громко закричал от боли. И все же я никуда не ушел. «Кожа, жилы и кости могут иссохнуть, — сказал себе я. — Моя плоть высохнет, высохнет кровь, высохнут желчь и слизь, но пока я не постигну лесную науку, я не покину Урувеллы».

Сиддхарта поведал, что по совету учителя он ел лишь столько бобов и гороха, сколько могло уместиться в горсти. Через год его кожа потемнела и зашелушилась. Еще через год она потрескалась и увяла, как ободранная ножом кожура горькой тыквы. Через три года он касался рукой живота, но ему представлялось, что он касается спины, потому что кожа его живота приклеилась к позвоночнику. Когда он вставал, даже слабый ветерок мог повалить его. А однажды деревенские жители, приняв его за сидящий труп, заткнули ему уши и нос хлóпком, словно покойнику. Он вынул затычки и рассмеялся. Его смех был таким громким и страшным, что они бросились прочь, подумав, что в него вселился дух ветала…

— Зачем ты пришел? — простонал Девадатта.

— Тогда я целые дни проводил в созерцании. Внезапно мне открылось, что и расстояние — не преграда. Я мог воспринять мысль человека, удаленного от меня на несколько дней пути, чей-то гнев, чью-то боль, чье-то страдание. Вот и сейчас я почувствовал, что кто-то в Джетаване очень несчастен, и поспешил сюда…

Сиддхарта признался, что в Урувелле он тоже страдал. Ему казалось, что все страдание, какое только есть в мире, обрушилось на него. Изнемогая, он бил по своим членам рукой, и погибшие волосы сыпались с его тела. Когда шестой год подошел к концу, он подумал: что пользы в том, что он мало ест? Он умрет, и кому станет от этого лучше? Он совершил омовение и выстирал свои лохмотья в реке. Потом отправился в селение, где добрая жена брахмана накормила его рисовой кашей со сливками. Умастив и расчесав волосы, он сбрил их с подбородка и над верхней губой. В деревне росла смоковница, ее еще называют ашваттхой; он сел под ней и погрузился в созерцание. Его члены расслабились, его охватило чувство благополучия, необычное состояние покоя.

— Я готов был затрепетать… Внезапно я ощутил внизу, под моими ногами, огромную силу. Я не мог противостоять этой силе, я испытывал страх. Мое тело стало легким, словно пушинка, оно как будто совсем не имело веса. Через мгновение я парил в воздухе на высоте трех-четырех локтей…

Девадатта повернул голову и уставился на Сиддхарту.

— Я сам не понял, сколько продолжалось это парение. Кажется, довольно долго. Не знаю, как я опустился на землю. Я был возбужден, изнурен; мне казалось, что я подвергся ужасной опасности… Вокруг меня уже собрались деревенские жители. Двое купцов, проезжавшие мимо, остановили коней. Пятеро отшельников, и среди них Кашьяпа, пришли с берега Найранджаны. Все они ждали проповедь, и даже деревенская буйволица и та смотрела на меня карими, с поволокой, глазами. Я сказал, что желания губительны, и неважно, какие они. Я сказал, что отшельники Урувеллы, страстно желающие обрести магическую силу и изнуряющие себя постами, только сильнее привязывают себя к бытию. Я сказал, что главные преграды на пути к освобождению — это ассавы, желания. На следующее утро я поел рису, сдобренного медом и тростниковым сахаром, и снова сел под смоковницей. Закрыв глаза и стиснув зубы, я прижал язык к нёбу, сдерживая вдохи и выдохи. Пот струился у меня из-под мышек, горячие ветры взвихрялись в моей голове. Постепенно боль проходила, уступая место волнующему ощущению нового дыхания, более глубокого и полного, чем дыхание легкими. У основания позвоночника я почувствовал пробуждение силы. Эта сила копилась во мне, превращаясь в ручеек, потом в горный поток, и вдруг пошла кверху упругим волнообразным движением, подобно змее. В это мгновение я произнес «Аум»[5]и на выдохе выскользнул через горло.

Девадатта рывком сел. Он смотрел на Сиддхарту широко раскрытыми глазами.

— Я взмыл над развесистой кроной смоковницы, над деревней, над сверкающим руслом реки Найранджаны, над дымившими внизу кострами отшельников. Взлетел свободно, как птица, и стал опускаться в долину, опускаться стремительно и плавно, словно кто-то бросал мне землю и она сама летела мне навстречу. Там рос баньян, похожий на небольшую рощу. Главный ствол баньяна давно погиб, но дерево продолжало жить: от мощных пологих ветвей шли вниз воздушные корни, становясь новыми стволами и подпирая зеленую кровлю… Среди воздушных стволов баньяна я увидел духов растений. Вначале они возникли передо мной, как небольшие ярко светящиеся пятна, но постепенно я стал различать их очертания. Я говорил с ними, и они отвечали мне. В это же время мое тело продолжало сидеть под смоковницей, и тонкая серебряная нить соединяла меня с ним. Вернувшись в него, я ощутил боль в занемевших членах и зуд от укусов насекомых…

— Выходит, душа все-таки есть! — не выдержал Девадатта.

— Она есть, но не у всех, — улыбнулся Сиддхарта. — У многих людей только зачаток души.

— Зачаток?

— Да. Такие люди бесцветны и лишены аромата. Сердца их трусливы, они не стремятся к Истине и бесконечно далеки от нирваны. Они с уверенностью судят о многом, почитая одни поступки — благородными, другие — низкими и постыдными, а в глубине души у них просто не хватает смелости совершить те поступки, которые они на словах отрицают. У них нет настоящей души, и они обречены на мучительное блуждание в сансаре. Это слепые посредственности, существа, подобные мусору.