– А спектакль, играемый многократно, – другое?

– Это живое дело, из души. Споткнулся на сцене, и тут уже совсем иначе обыграешь данный момент, партнера заставишь по-другому все увидеть и отреагировать. Сделаю еще одно признание: я очень часто в спектаклях падала. Однажды даже сломала ногу. И что: нашла какую-то тапку, разрезала ее, всунула ногу туда…

– И – доиграла?

– И так играла. Просто обыграла ситуацию лучше, чем было.

В «Королеве-матери» меня выводят на сцену в темноте. Однажды вывели не туда… Оказалась перед деревянной перегородкой. И к-а-а-к треснулась головой о деревяшку! Думаю, все, конец мне, ни одного слова не вспомню, не произнесу. Очнулась – уже играю, иначе, но – играю! И не болит ничего, на сцене – не болит. Заболит, но это – после.

– Много таких «после» случалось?

– Ох, много. Однажды вообще провалилась под сцену во время спектакля. Обходила в темноте задник и улетела в люк, куда декорации опускают, почему-то он был открыт. Меня ищут: Карпова, Карпова! А Карповой нет. Как провалилась, так и лежу, хриплю: «Хрр – р -р – р… здесь я…» Выволокли, протащили, скинули на сцену… Собрала себя в кучку, доиграла, все нормально, ничего не болит. Когда везли на машине в больницу, выяснилось: сломаны ребра…

И ноги ломала, и руки ломала, и чего только не ломала. Вся переломанная. Ну и ладно, у меня всегда есть лучик, который внутри, который помогает, освещает, и которому имя – Бабанова. И-роч-ка, Вы себе не можете представить, какое это огромное счастье было – видеть Бабанову, слышать Бабанову, смотреть спектакли с участием Бабановой. А еще – быть под крылом у Бабановой в театральной школе! Как такое могло случиться в моей жизни: из какого-то Харькова… в Москву…

В Харькове на первом курсе музыкально-театрального училища режиссер, который с нами занимался, сказал мне: «Есть такая актриса, Бабанова. Тебе нужно учиться у нее». Это было провидение.

На уроке техники речи знаменитая Сарычева, услышав меня, схватилась за голову: «Боже мой, какой же дурак Вас принял?» Я в ответ: «Та шо вы ховорите! Какой дурак? Разве ж Бабанова дура, что ли? А если вам не нравится, как я разховариваю, так и учите меня! И тогда я буду разховаривать, как вам надо. Хоть мне то, как я разховариваю, нравится, и Бабановой тоже понравилось, раз она меня взяла…»

А потом – трах-бах! – стала играть ее роли.

– Вы что, сыграли все роли Бабановой?

– Она не возражала. Во-первых, какие-то сама мне дарила, те, которые не хотела играть. Мехменэ Бану, например, в «Легенде о любви» Назыма Хикмета. Потом еще были роли, очень хорошие. Говорила: «Пусть играет Карпова». Ну что же, мы ведь дети ее были. Держала нас, правда, в строгости, но в справедливости.

– А от какой роли, как думаете, Бабанова сегодня ни за что бы не отказалась?

– Сегодня? – Моему вопросу Карпова несказанно удивилась. – Боже мой! – воскликнула. – Она родилась рановато! Ей бы чуть позже родиться, не страдала бы так и сейчас все-все, что захотела бы, то бы и играла! Впрочем, кто знает, стала бы она такой великой, такой… не сравнимой ни с кем, если бы не страдала от непонимания! Актер через большие страдания формируется…

Дочь одних моих знакомых решила, что хочет стать актрисой, и если с ней позанимаюсь я, то легко поступит в театральный вуз. Спрашиваю: «Анечка, но ведь ты же собиралась в академию на экономику поступать?» Она: «Театр – это один из вариантов». Но театр – это не один из вариантов. Театр – это… Короче: не стала я с ней заниматься. Когда я приехала в Москву учиться…

– Вам сколько лет было?

– Шестнадцать лет. Родственников и знакомых в Москве не было, и первое время приходилось ночевать на Курском вокзале с бродягами. Дед там один меня оберегал. Потом бабка сдала в своей квартире кусок коридора за занавеской. Потом дали общежитие. Я была счастлива.

В общежитии меня и ограбили. Мама платье прислала – красивое, крепдешиновое. Я его погладила, разложила на кровати и ушла в театр на репетицию. Пришла – ничего нет, все мои вещи унесли. Вообще меня часто обманывают, обворовывают… Но, честно скажу: я не страдаю.

В последний раз нас с мужем обворовали подчистую: я должна была приехать с дачи в субботу, потом решила, что поеду в воскресенье. Приехала, а в доме все кувырком, вынесли и антиквариат, и украшения, и шубу мою… Ордена мои вытащили, но не взяли, бросили кучкой. Я думаю: «Слава Богу, откупилась, не зарезали. Если бы вчера…»

Когда с дачи вернулся муж, мы с ним обсудили ситуацию и постановили: «У нас все было, мы попользовались – и хватит». Я вычистила дом после варваров, привела в порядок: жить можно. А вот когда нет здоровья, тут уже хана! Зубы у меня недавно полетели – вот это хана. Но я к стоматологу в хорошие руки попала.

Она мне говорит: «Так все сделаем, будете как королева!»

Я отвечаю: «А я и играю Королеву!» (Смеется.)

– На этом, Ира, думаю, пора ставить точку.

Елена Чуковская. Дом, который съел Бармалей

В 1982 году в Музей Чуковского в Переделкине приехали на экскурсию шахтеры из Донецка. Увидев, что дом нуждается в ремонте, они решили обратиться за помощью… Ну куда обращался в те годы за помощью советский человек? Конечно же, в газету, и этой газетой была «ЛГ». Спустя какое-то время обескураженные шахтеры передали в музей ответ: «Как нам известно, дома-музея Корнея Ивановича Чуковского в поселке Переделкино не существует. Видимо, вы ошиблись. Там есть детская библиотека имени Корнея Ивановича…»

Елена Чуковская, внучка писателя, окантовала эту бумагу и положила на круглый стол рядом с книгой отзывов и большой хрустальной вазой – подарком Корнею Ивановичу от Сергея Михалкова и Агнии Барто, сопроводивших свой презент таким посвящением:

Наш Чуковский, наш Корней,

Мы от твоих пошли корней.

Сей предмет для умыванья —

Наш хрустальный знак вниманья.

Отныне завершающим штрихом к экскурсиям, которые она проводила, была эта записка. Елена Цезаревна, прощаясь с посетителями, торжественно и мстительно заявляла: «Итак, вы побывали в музее, которого нет…»

Она убрала это письмо через несколько месяцев после того, как одна из экскурсантов потрясенно спросила: «Значит, «Литературная газета» может писать неправду?» «Я поняла, – сказала Чуковская, – что в этой изнурительной многолетней битве за музей мы иногда теряем чувство реальности, сами не знаем, что творим».

То письмо