Я думал о Кейтлин каждый день с тех пор, как попал в кабинет неотложной помощи. Я представлял, каково будет увидеть ее еще раз. Я обсуждал с Беном, стоит ли это делать, правильно ли это, хорошо ли для меня и для нее. И я принял решение. Оно сводилось к следующему: я не хочу, чтобы ее последнее воспоминание обо мне было таким. Я прикован к постели, я болен, я слаб физически и умственно. Мне сложно общаться, я едва могу связно выражать сложные мысли.

Мое нежелание представать перед Кейтлин в подобном состоянии, несомненно, было связано с тем, как умирала мама: образ истерзанного раком родного человека навсегда запечатлелся в моей памяти. Я думал, что и Кейтлин после моего ухода в течение многих лет и даже десятилетий будет вспоминать меня как инвалида – именно так сейчас я помнил маму. Мы с мамой не хотели, чтобы я запомнил ее такой, и я не желал остаться таким в сознании Кейтлин. Я уже не был самим собой.

И я проявил выдержку. Я сказал сестрам, что не хочу с ней видеться. Когда Кейтлин и Пэтти на следующее утро приехали в больницу, сестры остановили их в вестибюле. Не могу себе представить, сколь ужасно они все себя при этом чувствовали. Кейтлин и Пэтти были подавлены, смущены, печальны. Они сказали, что им безразлично, как я выгляжу. Они просто хотят меня увидеть. И неохотно согласились выйти в надежде, что сестры за ними вернутся. Но сестры этого не сделали. Я попросил их об этом. И теперь жалею.

После того как Кейтлин пришла ко мне, а я отказался ее впустить, после того как я сказал «до свидания» родным и близким, я смирился со смертью. Это было худшее, что случалось в моей жизни. Мое здоровье со временем будет ухудшаться, смерть подойдет еще ближе, но такого я больше не допущу никогда. Я никогда не поддамся неизбежности. Воспоминания о тех днях и часах сложились в моей памяти в некий калейдоскоп. Сознание было напряжено до предела, но я помню, как размышлял о прожитых годах, о своем наследии и своем некрологе. Я постоянно глядел в больничное окно и в мечтах рисовал нашу с Кейтлин жизнь – но знал, что никогда уже отсюда не выйду. Я не жалел о сделанном – я сокрушался лишь о том, чего не сделал и не сказал. А еще молился.

Через четыре недели моего пребывания в стационаре родные решили по воздуху переправить меня в Роли – в больницу, где работал папа. Мне казалось, они затеяли это, чтобы было удобнее организовать похороны, но на самом деле они пытались вернуть себе контроль над ситуацией – это легче сделать, когда знаешь врачей, медсестер, здание.

Я по-прежнему оставался без диагноза.

В Роли меня положили в отделение интенсивной терапии больницы Рекса, расположенной менее чем в полутора километрах от стадиона Картера – Финли, где герои моей юности, футболисты команды Университета штата Северная Каролина, и тысячи кричащих фанатов зародили во мне одержимость американским футболом. В детстве я много раз молился о том, чтобы на поле случилось чудо. Мои молитвы, кажется, никогда не были услышаны, и я плакал от поражений.

Теперь ставки изменились, но ощущал я то же самое. Мне делали еще больше анализов. Люди вокруг действовали еще активнее. Но результатов эта деятельность приносила еще меньше.

Я помню, как мой взгляд сфокусировался на каком-то предмете возле койки. Через некоторое время я осознал, что гляжу на телефонный провод. Сестры только что вышли из палаты, и я понял, что остался в одиночестве. К тому моменту умственная деятельность в основном прекратилась и мысли мои представляли собой простые комбинации. Я один. Я страдаю. Смерть неизбежна. Семья страдает, когда меня видит. Вот предмет, который может это исправить. Возникшая идея принесла мне боль и облегчение одновременно. Я не хотел умирать, однако ускорить то, что и так неизбежно, имело смысл. В какой-то другой вселенной мои мысли совпали с действиями: руки потянулись вверх, обернули провод вокруг шеи и я закрыл глаза, чтобы больше никогда их не открыть. Я избавился от ада на земле. К счастью, в этой вселенной все сложилось иначе. В своих размышлениях – наверное, это был первый проблеск выздоровления – я переключился на семью. Я подумал, что, убив себя, сделаю им только хуже. Здесь мои мысли замедлились, а затем остановились.

А потом без каких-то видимых причин мое состояние стабилизировалось, и я пошел на поправку. Анализы показывали улучшение функции печени и почек, жидкость, скопившаяся вокруг сердца и легких, начала уходить, и боли ослабли. Гемангиомы уменьшились. Мне стали реже делать переливание эритроцитов и тромбоцитов. Тошнота и рвота отступили, и я впервые за пять недель пообедал. Я прошел коридор отделения до середины. А вскоре – до конца. В Пенсильванской больнице меня с самого начала накачивали высокими дозами кортикостероидов – в интенсивной терапии так поступают, когда не знают, что еще делать. Тогда это не вызвало немедленных изменений, но, может быть, за несколько недель лечение достигло какой-то «критической массы», и эффект проявился. Разум тоже постепенно возвращался к норме: телефонный провод у моей койки стал обычным дешевым проводом больничного телефона. Помехой и анахронизмом. Больше ничем.

Еще я впервые за долгое время – наверное, с момента, когда меня ударил стетоскопом Франциско, – рассмеялся. После одной из моих прогулок в палату вошел реаниматолог. К тому моменту мы с сестрами успели его хорошо узнать: приходя, он постоянно пытался впечатлить нас историями о том, как он учился в колледже и медицинской школе и как получил свою степень. Это утомляло, но в медицине такие персонажи встречаются часто. Мы лишь закатывали глаза. На этот раз, однако, он принес другую историю. Твердо посмотрев на меня, он сказал:

– Прежде чем вы продолжите свои прогулки, надо организовать вам… хм, как это называется? – он замялся. – Понимаете, я всю прошлую неделю был в Италии, поэтому мозг еще не переключился с итальянского. Не могу подобрать английское слово… хм… Эти, с резиновой подошвой… – На этот раз пауза длилась еще дольше. – А! Сандалии! Мы вам дадим сандалии, чтобы на ногах не появились волдыри. Вы слишком давно не ходили.

И он улыбнулся Джине. Поразительный человек. Он пытался одновременно произвести впечатление на изможденного пациента, слегка пофлиртовать с беременной сестрой этого пациента и скромно похвастаться своим заграничным вояжем. Когда он вышел из палаты, мы прыснули от смеха. Снова смеяться – потрясающее ощущение, и, должен признаться, не менее здорово вместе смеяться над чьим-то нелепым поведением.

После семи недель госпитализации, в основном проведенных в отделениях интенсивной терапии, я выписался. Мне действительно стало лучше – и тем не менее я ничуть не приблизился к пониманию случившегося. О том, что со мной произошло, мы знали не больше, чем в первый день.

На выходе я спросил врача из интенсивной терапии: что же, по его мнению, чуть не убило меня (я знал, они об этом говорили – врачи обожают хорошие загадки).