А как же все адвокаты, которые сюда приходят. У меня еще не было возможности…

Послушайте. Вы мне нравитесь, мисс… Глория Рамос, верно? Вы мне нравитесь, мисс Рамос. Поэтому я дам вам один совет. Подпишите документ. Сделайте это ради дочери. Выбирайтесь отсюда как можно скорее и ступайте своей дорогой.

Но куда меня отправят, если я подпишу это? Обратно в Сальвадор?

Не знаю. Этого я не знаю.

И я не буду выступать перед судом, чтобы, не знаю, отстаивать свои интересы?

Мужчина вздыхает. Меняется в лице.

Послушайте, говорит он. Если вы хотите усложнить себе жизнь, то ради бога. Но это ваш последний шанс. Вы можете или подписать этот документ и выйти отсюда в кратчайшие сроки, или нет. Решать вам.

Голубоглазый мужчина кладет передо мной шариковую ручку. Я беру ее. Глория Рамос, подписываю я. Мужчина снова улыбается.

* * *

В общей комнате висят телевизоры, всего их четыре, по одному в каждом углу. Два настроены на детские каналы, а два — на взрослые. Среди взрослых каналов один непременно на испанском. Его я и смотрю каждый вечер.

Когда начинаются новости, охранники переключают канал, хотя иногда мы успеваем поймать отрывки. Мне кажется, охранникам не нравятся испанские новости, потому что в них всегда говорят об иммиграции. В них показывают невеселые графики, на которых число пересечений границы ползет вниз, а депортаций — вверх. В них показывают президента Обаму, который много улыбается. Президента Обаму, который отвечает на вопросы, и некоторые из людей, задающих вопросы, улыбаются ему в ответ, а некоторые — нет. Президента Обаму, который иногда выглядит так, как будто вопросы ему не нравятся. В них часто берут интервью у разных экспертов в дорогих офисах. Это плохо сказывается на наших настроениях. Так они, наверное, думают.

Но мы все равно любим телесериалы. Мы все равно узнаем новости. Я узнаю их от женщин, которые получают письма снаружи, где испанские новости не под запретом. Звезды телесериалов всегда белокурые, стройные и богатые, а мы чаще всего похожи на горничных, знахарок и крестьянок из этих сериалов, но только так мы можем хоть немного приблизиться к миру за этими стенами, приблизиться к жизни, которую представляли себе на свободе. Каково бы это было? думаем мы. Каково бы это было, если бы нашей главной проблемой была борьба за мужчину или наследство? Если бы единственным насилием, с которым мы сталкивались, было убийство соперницы, чтобы сбежать с ее любовником? Смеемся, смеемся. Как весело представлять себе эту альтернативную вселенную.

Возможно, в этой альтернативной вселенной я не была бы матерью. Если честно, мне иногда не хочется быть матерью. Иногда мне хочется быть танцовщицей и танцевать по пятницам в моем любимом «Сальса Руэда», который рядом с аэропортом Майами. Я начинала ходить на танцы. Иногда мне хочется купаться в Ки-Бискейн, где живут богатые сальвадорцы, и пляж не такой красивый, как в Майами-Бич, но зато туда приезжает меньше туристов, и я могу уйти под серо-зеленую воду и наблюдать за тем, как расплываются облака, и никто ничего от меня не требует. Иногда мне хочется уметь драться, особенно когда я думаю о том, чтобы наброситься на мужчин, которые меня охраняют. И как насчет того, чтобы не думать о последствиях? Бросайте меня в карцер, бейте дубинками. Отдайте на растерзание телевидению, сделайте из меня очередной заголовок. Временами я хочу, чтобы мне вернули мою дочь, но временами, да простит меня Бог, я хочу для нее другой жизни, вдалеке от меня. Это страшно признавать. Но не верьте матерям, которые говорят вам, что материнство — это призвание, или жертва, или красота, или что угодно с поздравительной открытки. Материнство: вопросительный знак, постоянное вычисление всяких «если». И что, если мы просто опустим руки?

Отбоя у нас технически нет, но нельзя ходить по коридорам после десяти часов. Это не тюрьма. Так постоянно говорят нам охранники: это не тюрьма, радуйтесь, что это не тюрьма. Почти все из нас рано ложатся спать, потому что детям рано вставать на занятия, а нам все равно больше нечем заняться. В моей комнате — пять двухъярусных кроватей вдоль стен, с одинаковыми синими пластиковыми матрасами. Под кроватями стоят пластиковые контейнеры для хранения наших вещей. У большинства из нас вещей нет. Есть один пластиковый стол, разрисованный под шахматную доску и нарды. Мы не играем. У нас нет шашек, и к тому же никто из нас не знает правил. Есть дверь, которая не закрывается на замок, и окна из оргстекла, затянутые рабицей. Иногда дети плачут по ночам, но им не разрешают спать с матерями; охранники приходят посреди ночи, и плач прекращается. Здесь слишком много людей. Об этом нам тоже говорят охранники. Они жалуются, что здесь слишком много людей и слишком мало охраны, и неподалеку отсюда строится еще одно место вроде этого, но строительство затянулось. Охранники обсуждают это между собой, но мы все слышим и повторяем за ними: здесь слишком много людей. Мы говорим друг другу: должно быть, это значит, что нас скоро отсюда выпустят. Кажется логичным, что нас скоро выпустят, если здесь и так скопилось слишком много людей. Некоторые буквально умоляют: просто депортируйте меня уже.

Я такого не говорю. Здесь мы все-таки в большей безопасности. Я сбежала от убийцы своего брата. От незатихающего насилия. От правительства, чьим ответом стала милитаризация улиц. Конечно, не без помощи США. Конечно, об этом в новостях не говорят. Я боюсь среды, порождающей насилие. Я боюсь полиции. Я боюсь армии. Я боюсь того, как смогу выживать в стране, где официальной валютой является американский доллар, и фермеры едва могут позволить себе abono[31] для milpas[32], зато богачи нанимают для себя частные охранные фирмы. Я боюсь каждую минуту каждого дня, думая о своей жизни здесь, думая о своей жизни в другом месте, думая об Ане, думая о моих соотечественниках, о моих удивительных соотечественниках, о том, как много молодых людей умирает на улицах. О родителях, которые отправляют своих детей в неизвестность, зная, что, возможно, они и не доберутся до Америки, но вдруг доберутся. Вдруг у них получится, и вдруг не получится, если они останутся там. Я знаю все это, потому что женщины, которым пишут письма или звонят, спрашивают за меня о моем родном городе, женщины, у которых есть сестры, дяди и кузены по всему Сонсонате. Большинство их этих женщин пересекли границу совсем недавно. Из камер погранохраны, где кондиционер врубают на максимум, из холодильника — и сразу сюда. Если меня заставят вернуться, нам с Аной придется искать новое место для жизни, более безопасное. Но где, как, на какие средства? На липком, потном матрасе я поворачиваюсь лицом к стене и думаю: какой страх можно считать обоснованным? Существует так много видов страха. Мне не нравится, что комнаты не закрываются на замок.

* * *

Иногда по утрам я встаю очень рано. Я встаю в шесть и иду в общую комнату, пока там еще никого нет. Я люблю включать DVD-диск от National Geographic, который подарила мне еще одна женщина. Я уже засмотрела его до дыр. Фильм на английском, но я кое-что понимаю из того, что говорит рассказчик с бархатным голосом. Я любуюсь вспышками ярких перьев, ветвей, листвы и неба. Я смотрю, не перематывая, пока не дохожу до своей самой любимой части. Камера наезжает, и я вижу их: птенцов гоацина.