Женщина повернула голову, ища кого-то глазами, наткнулась взглядом на меня, улыбнулась и приветственно помахала рукой. Значит, я не обознался. Но как? Почему?

Да, это была она, Элла, жена Назара Захаровича Бычкова. Дорогой васильково-синий костюм, на груди, на широкой ленточке, висит бедж с именем латиницей и кириллицей: «Элеонора Лозинцева».

— Вы имеете отношение к переводчикам? — спросил я, подойдя к ней.

Да, знаю: хорошими манерами я не отличаюсь. И вообще, я несносный человек, мне об этом рано или поздно заявляли почти все мужчины и все без исключения женщины, с которыми приходилось общаться.

— Я и сама переводчик, — улыбнулась она. — Назар вам не сказал?

— Нет. Он сказал только, что вы рисуете акриловыми красками. А основная ваша работа состоит в том, чтобы быть его женой.

— Только в свободное время, — рассмеялась Элла. — Узнаю Назара! Это вполне в его стиле. Впрочем, если женщина в шестьдесят лет вступает в третий брак, то у мужчины появляются все основания считать, что несчастная всю жизнь искала и ждала именно его, и теперь он — главное в ее жизни.

— А это не так?

— Смотря что именно. Третий брак — правда. У меня за спиной два развода. Но Назара я не искала и не ждала, я просто знала, что он есть. И не могла забыть.

В это легко было поверить, я ведь тоже не мог забыть свою скрипачку и всех женщин, а их было отнюдь не мало в моей жизни, сравнивал с ней. Сравнение всегда оказывалось в ее пользу…

— Вы идете на банкет? — спросила она.

— Нет, как раз ищу кое-кого, чтобы попрощаться и предупредить, что меня не будет.

Элла понимающе кивнула.

— Я вот тоже размышляю… Жаль тратить время на застолье. Со всеми, кто мне нужен, я уже встретилась и пообщалась. Пожалуй, поеду. Если хотите, могу вас подвезти.

Вообще-то еще пять минут назад я намеревался пройтись пешком, прогуляться, благо дождя сегодня не было, над Москвой висел тихий серенький день, безветренный, унылый, но спокойный.

— Спасибо, с удовольствием приму ваше предложение, — ответил я в полном соответствии с собственным несносным характером и готовностью принимать странные, глупые решения.

Через 15 минут мы встретились на забитой автомобилями парковке и уселись в маленькую белую машинку, «Ниссан Джук». Выходит, мне не показалось, что слова Бычкова были произнесены с какой-то не такой интонацией, когда накануне он рассуждал о способности переводчиков часами разговаривать без устали. Его жена — моя коллега, но по каким-то причинам полковник счел нужным об этом умолчать. А может быть, и не было никаких причин? Может быть, просто особенности характера?

— И все-таки мне непонятно, — сказал я, — когда вчера нас с вами знакомили, разве не естественно было бы сказать, что вы тоже переводчик?

— Естественно, — кивнула она, не отрывая глаз от идущей впереди машины, — для большинства людей. Но не для Назара. Он никогда не скажет лишнего, такого, что не имеет непосредственного отношения к обсуждаемому делу. К вашей проблеме моя профессия отношения не имела, поэтому он промолчал. У него это называется «не перегружать информационное пространство».

— Значит, вы знаете, какая у меня проблема?

— Конечно. Назар рассказал еще вчера, когда вернулся. Вас это беспокоит? Он не должен был мне ничего говорить?

— Нет-нет, все в порядке, — заверил я ее, — здесь нет никаких секретов. Даже наоборот, хорошо, что вы уже все знаете, это избавляет меня от необходимости еще раз долго и нудно рассказывать.

— Да, — снова кивнула она, — Назар предупредил, что вы не большой охотник до болтовни. И еще он сказал, что к вам можно обращаться по имени. Мне тоже можно?

— Ну разумеется!

— Так вот, Дик… — она помолчала. — Назар очень заинтересовался вашим проектом. Не могу объяснить почему, но вижу, что ваши вчерашние разговоры разбередили какую-то старую рану. Что-то из того времени не дает ему покоя. Не отталкивайте его, пожалуйста. Если вам будет нужна любая помощь — позвоните ему, он будет рад. Искренне рад.

И неожиданно для самого себя я испытал облегчение. Бычков мне очень понравился, но я все-таки был убежден, что и помощь он предлагал, и визитку свою оставил исключительно из вежливости, и искренне сожалел, что не произвел на него хорошего впечатления.

Элла довезла меня до нотариальной конторы, где была назначена встреча с Андреем Сорокопятом для составления доверенности.

— Отчаянный вы человек, — заметила жена Бычкова на прощание. — Собираетесь доверить совершенно незнакомому человеку открыть от вашего имени фирму и все организовать… Я бы не решилась. У вашего юриста хотя бы рекомендации есть? За него кто-нибудь поручился?

— Рекомендации есть, очень хорошие, и поручители солидные. Но в целом вы, конечно, правы, — я усмехнулся, — в приличном обществе таких, как я, именуют большими оригиналами, а в неприличных — полными идиотами. Но я смирился и привык, а с годами стал находить в этом обстоятельстве особую прелесть. Когда тебя считают идиотом, от тебя ничего не требуют и не ждут. Согласитесь, это весьма удобно.

Элла рассмеялась и протянула мне руку на прощание. Наверное, следовало бы руку даме поцеловать, но я ее крепко пожал. Отвык я от хороших манер, а может быть, и не обладал ими никогда.

* * *

Если бы меня спросили, чьи черты в моем характере проявлены наиболее выразительно, я бы ответил, что я — истинный Уайли. И даже Уайли-Уайли, ибо, как я уже говорил, Джонатан и его зять носили одну и ту же фамилию вовсе не по причине кровного родства, а по прихоти моего прапрадеда. Так же, как и Джонатан, я обладал скверным характером, совершал необъяснимые поступки и принимал нелогичные и не самые удачные решения. Так же, как Эмилия, любимая жена Джонатана, я страдал мигренью. Так же, как и Фрэнк Уайли, «назначенный» быть мужем Грейс, я любил одиночество и умел без особого труда терпеть неудобные обстоятельства и мириться с ними. Так же, как прабабушка Грейс, я был одержим тем, чем занимался, и готов был совершенствоваться в своем деле до бесконечности.

Моим прямым предком суждено было стать младшему сыну Грейс и Фрэнка, родившемуся в 1868 году. Кстати, эксцентричность Джонатана забавным образом проявилась и в выборе имени ребенка: в английской традиции именем отца обычно называли старшего сына, а не младшего. В семье Уайли поступили иначе: старшему мальчику дали имя Эндрю, а вот младшего по настоянию Джонатана назвали как раз Фрэнком. Средний ребенок, девочка, рожденная моей прабабкой не от мужа, а от Купера, носила имя Марджори.

Благодаря тому, что Джонатан ухитрился испортить отношения не только со всей родней, но и со всем «обществом» города, на чудачества в семье Уайли со временем перестали обращать внимание, как, впрочем, и на саму семью в целом. Грейс с утра до ночи пропадала в клинике, где могла заниматься научными изысканиями рядом со своим обожаемым Купером, ее муж, тихий философ, любивший книги и не любивший светскую жизнь, целыми днями просиживал в своем кабинете над толстыми томами, что-то без конца записывал в тетради, порой выходя из дома и неспешно прогуливаясь по улицам, при этом он настолько погружался в размышления, что не замечал знакомых и не отвечал на приветствия. Приемов супруги Уайли не устраивали, визитов не делали, клубы не посещали, в благотворительных балах не участвовали, одним словом, как сказали бы в нынешнее время, они «выпали из обоймы».