И вот зазвучал орган. Женщины, одна за другой, стали выходить из церкви. Джулиана вошла, пробираясь сквозь идущих ей навстречу людей. В церкви осталось с десяток человек возле алтаря. Священник давал каждому облатку. Она села на скамейку в первом ряду, спокойная, полная доверия. «А ведь орган сегодня звучит во славу этого дня», — подумала она.

Наконец церковь опустела. Она еще подождала, сидя в первом ряду, точно прихожанка, погруженная в свои мысли. Когда, кроме нее и священника, в церкви не осталось никого, она встала и подошла к нему.

— Дон Маринуччи, я Джулиана.

Он молчал. Только с удивлением взглянул на нее, ожидая объяснения, он понятия не имел, кто она такая.

— Вы совершите чудо, — продолжала она. — Я пришла сказать вам об этом. Прикажите моему сыну подняться, и он встанет, пойдет вновь. Пора.

Священник понял, что перед ним страждущая душа. Он посмотрел на женщину ласково, взял ее руки в свои и постарался передать ей свое спокойствие.

— Что случилось с твоим сыном? — тихо спросил он.

— Он был мертв, — ответила она. — До вчерашнего дня. Но это больше не важно, ведь Бог попросит у меня прощения. Я поцелую его в лоб, и он перестанет стыдиться. Мертвые восстанут.

— Что ты говоришь? — спросил священник со страхом в голосе.

Тогда Джулиана объяснила, что уже несколько недель кладет записки в стену его церкви, чтобы сообщить о грядущем событии. Она упомянула о чудесах, которые совершил Падре Пио и которые ничто в сравнении с теми, на какие способен он, падре Маринуччи. Именно этого ждут от него люди. Они страдают, и в этом виноват Господь. Она выложила все, что себе напридумала, и все время повторяла имя Пиппо, словно надеялась, что так он вернется к ней быстрее. Лицо священника стало непроницаемым. Его черные глаза, смотрящие на нее, запылали негодованием.

— Так это, значит, ты? Это твои записки?

— Да, — ответила она. — Сегодня вы вернете мне сына.

— Замолчи, — приказал он, повышая голос, с брезгливым видом. — Позор на твою голову. Ты богохульствуешь. Ты оскорбляешь Господа. Ты оспариваешь его власть. Твой ребенок рядом с ним. По правую руку. Он соединился с ним в свете. А ты еще хочешь, чтобы Он просил у тебя прощения…

При этих словах Джулиана отступила на шаг назад и плюнула под ноги священнику. Он побледнел и резким движением ударил ее по лицу. Пустая церковь ответила эхом.

— Все это фарисейство, — продолжал священник. — Завтра я сожгу твои записки. Господь не просит прощения. Он забрал твоего сына. Такова была его воля, и мы должны возрадоваться…

Джулиана дрогнула. Слова священника звенели у нее в голове. Ей казалось, что она слышит внутри себя дьявольский хохот. Она закричала. Это был пронзительный, долгий крик, разорвавший неподвижную тишину церкви. Он напугал всех птиц в округе, они взмыли в воздух и улетели. И прежде чем священник успел что-то добавить, она выбежала из церкви.

Через несколько часов она была на вокзале. Успела зайти в отель-люкс «Санта Лючия» за вещами, потом в последний раз прошлась по улицам города. Посидела в просторном зале ожидания с чемоданом и только что купленным билетом. Она превратилась в жалкую несчастную тень. И села в первый же поезд, уходивший в Фоджу.

«На вокзале Неаполя я расстаюсь с сыном».

Поезд тронулся. Джулиана смотрела в окно. На печальном перроне еще стояли несколько человек, провожая отъезжающих. Она попрощалась и с этими людьми и вновь стала думать о своей жизни, что прошла в этом городе, о жизни, которая теперь окончена и оставит след, возможно, лишь в душе Маттео. Она сюда не вернется. Сын ее останется здесь, похороненный на неаполитанском кладбище. Больше она не чувствует себя матерью. Она прислонилась лбом к стеклу и попрощалась со всем тем, что было связано для нее с Пиппо. С его школой. С его комнатой. С его одеждой — той, которую он любил, той, которую никогда не надевал. Попрощалась с радостью их совместных прогулок, когда она крепко держала его руку в своей. Попрощалась с материнской тревогой за сына, которая зародилась в ней, как только она забеременела и которая должна была бы сопровождать ее всю жизнь. В последний раз она чувствовала его рядом с собой. В последний раз извлекла его из-под холодного мрамора могилы и попыталась мысленно представить, как он смеется. Вот он здесь, играет с ней. Бежит и кричит ей что-то. Она закрыла глаза, чтобы ничего больше не видеть, чтобы целиком принадлежать ему.

На вокзале Неаполя она в последний раз посмеялась вместе с ним. Она знала, что другого раза не будет, и попыталась продлить свою последнюю материнскую улыбку.

— На вокзале Неаполя я рассталась с сыном, — прошептала она, — и теперь все в прошлом.

Поезд шел вперед, унося с собой всю тяжесть ее бессонных ночей. Она не спешила, ей некуда было спешить. Она прощалась со своей жизнью. Каждая новая станция была этапом ее медленного и неотвратимого самоуничтожения.

В Казерте, где перрон, невзирая на поздний час, оказался забит людьми с чемоданами и детьми, она простилась с Маттео. Она рассталась с ним, со своим мужем, без ненависти, без озлобления. Когда-то она его любила. Но этот мужчина смог дать ей только то, что отняла судьба. Жизнь из песка, сметенная за секунду. Все было уничтожено. В Казерте она в последний раз мысленно поцеловала Маттео, и поезд поехал дальше.

В Беневенто она поняла, что даже воспоминания ей будут тяжелы. Перрон был пуст. Поезд почему-то долго стоял на станции, хотя никто не садился и не выходил. Даже двери вагонов были закрыты. Может, просто для того, чтобы дать ей время отказаться от всего. В Беневенто она попрощалась с воспоминаниями своей жизни. Со всеми. Она вытряхнула их в окно, как фотографии из альбома. Они остались на перроне. Двадцать лет, о которых она никогда больше не будет думать. Работа в гостинице, монотонная, однообразная. Уборка. Стирка. Раздача блюд. Счастливые мгновения, которые согревали бы ей душу до самой старости. Все, все в прошлом. В памяти ничего не осталось, и поезд, наконец, поехал дальше.

В Фодже все было кончено. Она встала, взяла чемодан и открыла дверь. Было, наверное, часа два ночи. Она удивилась, что в такой поздний час все еще тепло. Ступила на перрон. Не подняла голову, не огляделась. Ей не хотелось даже взглянуть на знакомые места. Она шла с поникшей головой.

— Меня зовут Джулиана Макерони, — сказала она вполголоса и повторила еще раз свою девичью фамилию, примеряя ее на себя. Отныне придется жить с ней. С девичьей фамилией, которую она носила до замужества, когда жизнь еще не началась и так хотелось все успеть. Джулиана Макерони — вот так теперь ее зовут, она словно нагнулась и подняла с земли то, что обронила двадцать лет назад.

— Меня зовут Джулиана Макерони. Со мной ничего не случилось. Я дочь своих родителей. И ничего больше. Я возвращаюсь, чтобы умереть там, где родилась.

Кровь на сиденье рядом высохла. Пахнуло первозданной свежестью пиний. Я еду. Прохладный воздух бодрит. Какая чудесная ночь. Смотрю по сторонам. Кругом холмы.