Дело было не в них. Проблема заключалась в его тайной страсти. Страсть эта вступала в противоречие с размеренностью брака. Она бурлила в нем, жила своей жизнью, иногда утихала, иногда начинала глодать с такой сокрушительной силой, что приходилось бросать все.

Алексей Алексеевич Григорьев был вором. Вором, что называется, по призванию. Он крал не ради денег. Самое первое дело обеспечило Алексея Алексеевича на всю оставшуюся жизнь. И добыча как таковая его мало привлекала. Какой смысл в том, чем не можешь пользоваться открыто? Острые ощущения? При его состоянии он мог позволить себе вещи ничуть не менее рисковые. Алексею Алексеевичу нравилась игра ума. Его фантастически жгучая тяга к воровству объяснялась страстью к игре.

Наверное, родись он другим, стал бы страстным шахматистом. Может быть, каким-нибудь гроссмейстером провинциального масштаба. Но Алексей Алексеевич стал вором и никогда об этом не жалел.

Его «подвиги» отличались дерзостью, яркостью и незаурядностью. Кражи были быстрыми, как бросок змеи, простыми, как щелчок пальцев, и блестящими, как падающие звезды. Так уж было устроено его сознание.

Впрочем, однажды Алексей Алексеевич попался и получил восемь лет, кои и отбыл от звонка до звонка в колонии общего режима под городом Горьким, ныне Нижним Новгородом.

Именно на зоне он и познакомился с Вячеславом Аркадьевичем, Крохой. Кроха помог ему пройти эти восемь лет без больших потерь. Нет, Алексей Алексеевич никогда не обманывался относительно благородства своего покровителя. Кроха оценил аналитический склад ума «подопечного» и позже, на воле, не раз обращался к Алексею Алексеевичу за помощью. Григорьев не отказал Вячеславу Аркадьевичу ни разу. Он умел быть благодарным.

Дима кивнул, сел, сообщил Григорьеву:

— Отец отзывался о вас как о человеке, отлично разбирающемся в живописи.

— Он не соврал. — Григорьев улыбнулся. Тонко и загадочно. Дима такие улыбки не любил. Слишком уж многозначительные. — Я действительно кое-что понимаю в живописи.

— Кое-что? — нахмурился Дима. — Этого мало. Мне нужен специалист высочайшей квалификации.

— Он перед тобой, — отозвался Мало-старший.

— Алексей Алексеевич, вам знакомо имя Владимира Андреевича Козельцева? — поинтересовался Дима:

— Разумеется, — кивнул тот. — Кто же не знает Козельцева? Большой пройдоха. Делает деньги буквально из всего, к чему прикасается. Что касается живописи — у него очень хорошая коллекция.

— Вы ее видели?

— Нет, конечно, — усмехнулся Алексей Алексеевич. — Но для того чтобы знать, совсем не обязательно видеть. Достаточно выяснить, какие полотна человек приобретал. Большая часть его коллекции хранится где-то за границей. Козельцев, как и большинство здравомыслящих людей, понимает, что когда-нибудь его время кончится.

— Он скупает краденые картины?

— Дмитрий Вячеславович, если предлагают шедевр… — Григорьев изящно погасил изящно недокуренную сигарету, изящно извлек из кармана пачку, изящно прикурил новую, изящно затянулся. Он все делал очень изящно. — Скажу так: мне неизвестны коллекционеры, которые отказались бы от покупки произведения искусства, даже краденого, при условии, что у них хватит на это денег.

— Какие картины собирает Козельцев?

— Любые, цена которых превышает полмиллиона долларов. — Алексей Алексеевич покачал головой. — Для Козельцева картины — удачное вложение денег. Перевести десять миллионов долларов за границу так, чтобы об этом не стало известно газетам или правоохранительным органам, куда сложнее, нежели полотно Ван Гога.

— Это бизнес, — кивнул понимающе Дима. — А что он собирает? Какую картину он захотел бы купить для себя?

— Голландцев, — подумав, ответил Григорьев. — Козельцев приходит в восторг от голландских миниатюр. Всем известно, что у него обширнейшая коллекция. А те полотна, которые он пока не смог купить, у него есть в копиях. Ему их делает Олег Рыбников, очень известный мастер и очень дорогой.

— Вы знаете кого-нибудь, у кого есть миниатюры, копии которых Рыбников писал для Козельцева?

— Да, знаю. В Москве у Савинкова есть. У Волкова несколько превосходных полотен. В Питере у пары человек. Ну и по стране еще человек пять-шесть наберется.

— Так мало? — удивился Дима.

— Ну, благодатное время «первой жатвы» прошло. Люди глупые картины уже продали, умные держат свои до лучших времен. Голландцы пятнадцатого-шестнадцатого веков вообще большая редкость. Найти их сложно, и котируются они очень высоко. Козельцев знает что собирать.

Дима подумал, кивнул.

— Мы могли бы договориться, чтобы нам продали две-три хорошие, ценные миниатюры?

— Нет, — твердо ответил Григорьев. — Дмитрий Вячеславович, вы незнакомы с повадками настоящих коллекционеров. Даже умирая с голоду, они не согласятся продать ни одного полотна из своей коллекции. Иначе они не были бы коллекционерами.

— Мы могли бы взять эти картины на время?

— Ну-у-у… Это более сложный вопрос. Петя Савинков мог бы дать своих голландцев на время, но только за очень большие деньги и только при условии, что вы предоставите ему залог, перекрывающий получаемые полотна.

— Так… — Дима откинулся в кресле, подумал. — Вы могли бы привести пример такого залога?

— Например, «Спящая Даная». Малоизвестная широкой публике картина Рембрандта. Еще несколько полотен подобной категории.

— Ее можно купить? — быстро спросил Дима.

— Если только музей, в котором она хранится, решит выставить ее на торги, — усмехнулся Григорьев. — Но я бы не стал на это всерьез рассчитывать.

— Вы сможете нам помочь? — Дима посмотрел Алексею Алексеевичу в глаза. — Я имею в виду…

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — ответил тот, затягиваясь и рассматривая изящный столбик пепла на кончике изящной черной сигареты. — Кроха, — он посмотрел на Мало-старшего, — если бы подобное предложение исходило от любого другого человека, я бы и пальцем не пошевелил, ты знаешь.

— Я знаю, — подтвердил Вячеслав Аркадьевич.

— Ради нашей старой дружбы я готов помочь, но…

— Сколько? — быстро спросил Дима.

— Молодой человек, речь идет не о деньгах! — вспыхнул Григорьев. — Я говорю о безопасности! Неужели вы думаете, что можно украсть Рембрандта и при этом спокойно спать? За нами станет охотиться не только МВД, но и ФСБ. А в ФСБ работают очень серьезные люди. Нам придется залечь на дно и не высовывать носа по меньшей мере пару лет. Я говорю исключительно об этом.

— В конечном итоге все сводится к деньгам, — заметил Дима. — Чтобы лежать на дне в течение двух лет и при этом не менять своих привычек, нужны деньги. Спорю, именно это имелось в виду.

— Да, — вдруг кивнул Григорьев. — В конечном итоге, да.

— Вот видите, — улыбнулся Дима.