После получения мною профессорской должности на факультете устроили банкет. Произносили тосты. Обнимали. Хотели удостовериться, что поэты действительно существуют. По документам я к тому же — приглашенный поэт, poet in residence. В России называть себя поэтом неприлично. Надо, чтоб тебя так назвали другие. В Америке все по-иному. От феодальных предрассудков здесь избавились. В Лас-Вегасе стоят египетские пирамиды. История человечества пишется в Голливуде. При университетах харчуются представители изящной словесности. Хьюз, Лоуэлл, Фрост, Гинзберг, Хини. По ксиве, сообщающей, что я русский поэт, мне удалось однажды пересечь границу Мексики и США. Женщина-пограничник вздрогнула: «Настоящий русский поэт!». И я понял, что называть себя поэтом в Америке можно. Пусть в шутку, но можно. Поэт-посланник. Координатор русско-американского культурного проекта. Мир, дружба, жвачка. Наша красота спасет мир. Я понимал по-английски не все здравицы и поэтому переспрашивал.

— За все хорошее?

— За все хорошее, — шипела завкафедрой.

Она принесла на торжество печенье, разложила его по вазочкам, сообщив, что сделала его сама.

— Она лжет, — шептала мне на ухо Дебора весь вечер. — Это магазинное печенье. Смотри, как она выделывается. В конце концов скажет: я так много сегодня работала.

— Я так много сегодня работала, — сказала Симона, — вам понравилось?

— Очень! — сказал я. — Давайте я почитаю свои стихи.

Я подошел к кафедре и зычным голосом оттрубил: «Сообщение о квиритах»[23].

— Как интересно, — зашумели в аудитории. — О чем это?

— О дружбе между народами, — сказал я.

— Звучит страшновато, — добавил Фостер. — Будем учить русский. Или переведем его на английский.

— Как вам мое печенье? — вновь спросила завкафедрой в завершение застолья. — Дебора, уберись в комнате.

Мы остались с ней вдвоем. Я — чтобы допить вино. Она — чтобы выполнить указание начальства. С момента знакомства мы друг друга постоянно подкалываем. Это о чем-то говорит, но я не знаю, о чем.

— Когда ты пойдешь со мной в Музей холокоста? — спрашивает она. — Я чувствую пробелы в твоем образовании. Ты сходишь со мной в музей и всё поймешь.

— Я уже понял. Может, лучше в оперу? — иду я по прежней схеме.

— Сначала — Музей холокоста, а потом — светские развлечения.

— Разве опера — светское развлечение? Там орут, брызжут слюной. Религиозный экстаз.

— Сначала холокост, — настаивает она. — Ты не поймешь Америки без этих знаний.

— Мой дедушка освобождал Освенцим, — говорю я. — В музее есть его фотография?

Дебора молчит. Ей не нравится, что она не имеет на меня влияния, хотя мы оба включены в русско-американский проект. С ней мы делаем общекультурную часть, с Эдом Фостером — поэтическую. Все понукают Деборой. Даже русский поэт, явившийся сюда как хрен с горы. Я сказал ей, что прочитал вчера Песнь песней царя Соломона и что она несомненно скажется на моем творчестве. Дебора с сомнением смотрит на меня, продолжая уборку.

Я разглядываю пластиковые стаканчики с недопитым кофе и в ужасе представляю будущую жизнь. Я написал диссертацию о творчестве Дмитрия Пригова и Владимира Сорокина, отработал шесть лет, получил tenure. Обеспечен по гроб жизни. Езжу на славистские конференции, выбираюсь в отпуск в Венецию и Амстердам. У меня есть время сочинять стихи и рассказы. Студенты и студентки влюбленно смотрят на меня. Коллеги советуются по поводу и без повода. И все бы хорошо, но куда бы я ни пришел — всюду пластиковые стаканчики. Кофе из пластиковых стаканчиков, вино из пластиковых стаканчиков, водка из пластиковых стаканчиков. После использования они мерзки, как гондоны. «А не заказать ли нам пиццы?» — «Нет, я предпочитаю гамбургер». — «Вдарим по спрайту!» — «Оттянемся со сникерсом». Цикуту мне тоже подадут из пластикового стаканчика?

В колледж меня пристроил Эрик Кунхардт, американец, с которым я подружился в Москве. Это было его первым посещением СССР. Я показал ему и его жене Кристине столицу православного мира. Мы подружились. Теперь вместе с ним делаем деньги. Попутно с основной работой делаем главные деньги нашей жизни. Эрик — физик. Наука интернациональна. Физическая мафия круче итальянской.

Мои «американские дедушки» занимались физикой pulse power с противоположной стороны железного занавеса. Их имена я знал с детства. Когда-то присылали мне жвачку и пистолеты в кобуре, потом — джинсы и кроссовки. Теперь, когда я появился рядом, по привычке продолжали заботиться. Мы встретились и познакомились вживую. К тому времени Арт Гензер успел побывать мэром Санта-Фе, Крис стал ректором крупного университета в Техасе, Джим — руководителем лаборатории в Миссури. Старики служили в американском военно-промышленном комплексе, по традиции уважали советских ученых и писателей. Мы перед падением СССР опережали их в области «сильноточной электроники» (pulse power) на десять лет. Времена изменились. Мой выбор ученые восприняли на ура. Не всем людям на свете нужно заниматься наукой и войной. Поэтов в нашей среде не было. Помогать мне считалось забавной и почетной обязанностью.