Аналогично с художественной литературой. Она резко делится на дозволенную и вражескую. В дозволенном секторе всплывает множество сереньких, но плодовитых личностей с правильным социальным происхождением. Они и возглавляют творческий процесс. Те из настоящих писателей, что было прельстились энергией социального мифа, по разным причинам быстро отваливаются. Эмиграция, болезни, пьянство, бескормица, репрессии, самоубийства. Ко второй половине 30-х они почти исчезают как вид. Сравнивая эпохи, И. Ильф аккуратно замечает в записной книжке: «…это было в то счастливое время, когда Сельвинский занимался автогенной сваркой». Интересно, кто-нибудь сегодня читает Сельвинского? Наверно, те же, кто читает Софронова или Корнейчука.

Разрыв в социокультурном качестве эпох разителен, но сегодня целеустремленно маскируется. Хотя сама советская власть, особенно попервоначалу, подчеркивала его изо всех сил: мол, в октябре 1917 г. произошло величайшее событие в истории человечества, началась новая эра, родился новый общественный строй, появился новый человек и т. д. Сейчас они дудят в ту же бинарную дуду, но с противоположного конца: никакого разрыва не было; тов. Сталин есть органичный наследник и продолжатель лучших традиций российской государственности, чуть ли не катакомбный христианин и попечитель православных святынь.

Сказать по чести, смотрится жидковато. По силе художественного воздействия сравнимо с деменцией князя Жевахова. И это только начало. Когнитивный диссонанс вежливо покашливает за дверью.

В сравнении со сталинскими нынешние времена не в пример мягче. Врут в основном не из страха, а за деньги. Которых, слава Богу, стало гораздо больше благодаря рыночной экономике. Хотя сама по себе агиографическая суть мейнстрима изменилась не слишком: словесного мусора все больше, он все скучнее. Однако присыпанная им материальная часть: падающие ракеты, урезанные пенсии, смертельные алкогольные суррогаты, взрывы, пожары, сжимающаяся «сфера влияния», демографическая убыль, падающий рубль и отстающая экономика — все равно выпирает на поверхность. Сказки тоже старятся — и вера вместе с ними.

Вера и убеждение

Пора разделить еще два понятия: очевидность и правдоподобность. О правдоподобностях написал целую книгу замечательный математик Джордж Пойа[25], который попытался разработать механизм их количественной оценки. Получилось не очень хорошо, ибо, как объясняет сам автор, правдоподобность в отличие от вероятности не есть объективное свойство события, она зависит от устройства воспринимающих информацию мозгов. Проще говоря, вероятность выпадения орла или решки при подбрасывании монеты равна 0,5 что в Гарвардском университете, что в ставке кочевников на краю пустыни Гоби. А вот правдоподобность утверждения о том, что чума нападает на людей благодаря колдовству черных шаманов, в этих двух социокультурных средах будет сильно различаться. Поэтому математический аппарат, разработанный Пойа, не обладает свойством универсальности и всякий раз нуждается в эмпирической перенастройке при переходе от социума к социуму. Возможно, с развитием математики больших данных соображения Пойа окажутся более востребованными и с помощью его соображений удастся расклассифицировать человечество на ряд нечетких множеств, для которых актуальны разные правдоподобности. В любом случае это уже не та взаимно однозначная зависимость между функцией и аргументом, которая считалась признаком научного мышления в эпоху К. Маркса. Современная наука предпочитает формулировать свои оценки в стиле «хайли лайкли» — чем вызывает приступы гомерического веселья у патриотов СССР с мозгами, застрявшими в позапрошлом веке.

На самом деле система восприятия за последние два-три поколения сильно поменялась. Несгибаемость марксистских мифологем режет ухо как анахронизм. Поменялся сам язык, формулировки постулатов стали гибче. То же самое происходит и с религиозными догмами. Но, разумеется, не везде. Российский идеократический реванш движется в противоходе, напористо возрождая черно-белый советский дизайн.

Если утверждение выглядит недостаточно правдоподобным, его можно усилить двумя основными способами. Провести больше экспериментов, найти новые факты и на эмпирических данных показать, что закономерность устойчиво повторяется. Это долго, трудно и далеко не всегда дает желаемый результат. Поэтому силен соблазн более простого решения: устранить альтернативные объяснения и провозгласить свое единственно верным. Чем примитивнее социокультурная среда, тем плодотворнее подобный подход. Чтобы он сохранял эффективность, приходится систематически повторять мероприятия по упрощению среды. В СССР это называлось «чистками» — не только применительно к сомнительному племени историков.

Самый же надежный (и самый разрушительный) способ — просто уничтожить оппонента, подвергнув того анафеме, остракизму или физической казни. Сжечь на костре, сослать в Сибирь, заставить публично каяться. В этом русле действовал акад. Т.Д. Лысенко, когда на знаменитой сессии ВАСХНИЛ 1948 г., посвященной разгрому космополитической теории хромосомной наследственности, свое завершающее слово 7 августа начал так:

После такого вступления научная дискуссия уже не имеет смысла: вопрос решен высшей инстанцией. Менделизм-морганизм наголову разбит, материалистическое учение Мичурина — Лысенко торжествует, сомнения уничтожены вместе с их носителями. На несколько десятилетий вперед советская наука обречена на отставание в области генной инженерии и биотехнологий. Светлая память. Все встают.

Как правдоподобность, так и очевидность — социокультурные конструкты. Но они функционируют на разных уровнях. Правдоподобность некоторого соображения, во-первых, обсуждается рационально; во-вторых, может быть принята или отринута без покушения на основы миропонимания и, в-третьих, оценивается применительно к имеющемуся набору базовых очевидностей. Которые, напротив, рационально не обсуждаются и обычно даже не сознаются. Если уж с ними что-то случается, то это воспринимается как реальная катастрофа, крушение мира. Смена же правдоподобностей всего лишь локальная корректировка в рамках прежней структуры мировосприятия. Разница примерно как между полной перестройкой дома с фундамента и перекраской стен в новый цвет.

Границу, которая однозначно отделяет очевидности от правдоподобностей, провести невозможно — вопрос упирается в восприятие. Формула А. Галича «оказался наш Отец не Отцом, а сукою» для одной части советских граждан означала, что мир вывернулся наизнанку (некоторые кончали жизнь самоубийством). Для другой части — резкую перемену политического вектора в верхах. Для третьей — просто запоздалую констатацию давно известного факта. Это нормально для современной ментальности. Если вы принадлежите к людям, по канонам XIX века требующим от науки черно-белой ясности, попробуйте в качестве маленького теста провести четкую грань между феноменами «города» и «деревни». И, в частности, объяснить, почему город Лихвин (Чекалин) в Тульской области имеет население менее 1 тыс. человек, а станица Каневская в Краснодарском крае при населении в 45 тыс. считается селом.