При этом, как утверждал Эндрю Петтигри, маловероятно, что причины приобретения книг были настолько просты, а путь человека от печатного слова к протестантству – столь прямым и ясным. Владеть книгой не означает читать ее (или прочитать ее больше одного раза; одну книгу можно перечитывать несчетное количество раз, а другую и в руки не взять). Обладать книгой или читать книгу – это одно, разбирать и осмысливать каждое слово на странице или соглашаться с доводами и идеями, которые это сочинение содержит, – другое. Обладание книгой может быть признаком того, что ее владелец либо разделяет культурные и религиозные убеждения автора, либо пытается его понять. Другой повод для покупки какой-то книги – не осознанное и информированное решение субъекта, а ощущение необходимости ее прочтения (возможно, по совету друзей или коллег). Разумеется, относительная стоимость книги в XVI веке была значительно выше, чем сегодня; к покупке вещи, стоимость которой могла быть эквивалентной дневному заработку, вряд ли можно было относиться легкомысленно, но стоит принимать во внимание и разнообразные отношения между читателем и текстом[99].

Масштаб выпуска дешевых изданий подразумевает, что в те времена уже существовала читательская аудитория, готовая приобретать разнообразные печатные книги. В некотором отношении сравнительно быстро производимые брошюры привлекали обывателей своей дешевизной и тем, что заумные теологические споры передавались в них простым и доступным языком. Возможно, задачей таких изданий было не только убеждать и обращать людей в новую веру, но и укреплять в этой вере уже обращенных. Сам объем материала, напечатанного в защиту Реформации в 1520-х гг., мог давать читателю ощущение причастности к широкому и растущему движению.

Но при столь массовом издании брошюр и листовок сохранить единство идей Реформации было довольно сложно, поскольку широкое хождение имели не только памфлеты, критикующие папскую церковь, но и сочинения, расходящиеся с идеями Реформации и даже противостоящие им. Нужно учитывать и сложный процесс, посредством которого аудитория знакомилась с этими идеями, принимала и воспринимала их, и проблема контроля станет еще более очевидной. Если послание Лютера быстро и действенно распространяли те, кто мог излагать его взгляды доступным для простых людей языком, не исключено и то, что мысли монаха могли быть упрощены или искажены и Лютеру приписывали мысли, ему не принадлежавшие. Базовые принципы лютеровской теологии, как мы знаем, безусловно были отражены в печатных работах 1520-х гг., но в той ли форме, которую одобрял Лютер, – это другой вопрос.

Марк Эдвардс напомнил нам, что, если мы рассматриваем печатное слово как пропагандистское средство Реформации, нам необходимо понимать, что попытка убедить верующих не всегда имела успех, и даже там, где она казалась успешной, степень этой успешности, возможно, была не такой, к какой стремились или какую ожидали авторы этих текстов[100]. Лютер признавал как силу печатного станка, так и его опасность, поэтому он старался контролировать распространение своих идей и по мере возможности следил за тем, что публиковалось под его именем. Однако было гораздо сложнее контролировать то, как такие послания читали и понимали люди, и еще труднее, а может быть, и невозможно ограничивать верующих в том, что они говорят, пишут или делают, исходя из прочитанного. В марте 1518 г. Лютер написал нюрнбергскому печатнику Конраду Шёрлю и выразил свою озабоченность быстрым распространением 95 тезисов в печати. Лютер заявил, что собирался не публиковать тезисы, а обсудить их со своими коллегами, а затем, с учетом этих бесед, возможно, уничтожить или отредактировать тексты. Оказавшись в печати, тезисы получили более широкое хождение, чем, вероятно, рассчитывал Лютер. Он признался Шёрлю, что «обеспокоен тем, какую реакцию они могут вызвать». Далее Лютер писал: «Не то чтобы я не одобрял распространение истины за границей, к этому-то я и стремлюсь, но это – не самый лучший способ просвещать народ»[101]. Неясно, был ли Лютер озабочен самим использованием книгопечатания для распространения его соображений или тем, что первоначальные тезисы оказались не самым лучшим способом передачи его мыслей. Тем не менее в словах Лютера звучит та же нотка предостережения: печать тезисов лишила его возможности контролировать их содержание, форму, а скорее всего, и то и другое.

Похожая озабоченность очевидна в реакции Лютера на крестьянские восстания 1525 г.[102]. На статьи, принятые восставшими в оправдание своих действий, большое влияние оказали лютеровские теологические работы, в частности лозунг свободного изучения Евангелия и равенства всех верующих перед Богом. По личным или политическим причинам, но Лютер быстро дистанцировался от крестьянских беспорядков и попытался разъяснить, что в его сочинениях и проповедях нет ни слова в оправдание восставших. В трактате «Против разбойных и грабительских шаек крестьян» Лютер размышляет об опасности широкого распространения своих идей в начале 1520-х гг. Если уж Лютеру трудно было контролировать то, что было напечатано под его именем, то еще труднее было контролировать то, что говорили те, кто читал, разъяснял и пересказывал его произведения своими словами, особенно в тех случаях, когда отдельные идеи находили практическое применение. Это мы обсудим в следующей главе об иконоборчестве Реформации. Намерения и мысли автора легко могли потеряться или получить иное объяснение в прочтениях и толкованиях других людей. То, что «имел в виду» Лютер, в некоторой степени разъясняли слова брошюр, но значение этих слов формировалось субъективно, и они начинали отражать не только идеи Лютера, но и личные взгляды читателя, обстоятельства его жизни и его готовность перейти от слов к делу. В результате двое (или больше) человек, купивших и прочитавших один и тот же текст, могли прийти к противоположным выводам.

Первенство слова?

Присутствие в протестантской Реформации активного книгопечатания вовсе не означает, что она прослеживалась только в сфере печатного дела. Отказ от религиозных образов, украшений, ритуалов и литургий многое сделал для того, чтобы поместить слово[103] в центр религиозной жизни, но это слово могло быть словом Священного Писания, устным словом проповеди или разговорным словом общины. В имперских городах уровень грамотности редко превышал 30 %; в сельской местности он был еще ниже. Ни в коей мере не отрицая потенциальную силу напечатанных памфлетов, брошюр и книг в плане влияния на формирование умов, необходимо учесть, насколько искажались высказанные в них идеи в силу пересказов или действий других людей. Для тех, кто не умел читать, контакт с Реформацией, вполне вероятно, происходил опосредованно, преломляясь из-за склада ума и нужд целого ряда посредников. Не стоит недооценивать важность проповедей, обрядов и массовых служб. Такие формы общения передавали неграмотным прихожанам положения печатных трактатов и научных трудов, но в то же время позволяли пропитать эти послания личным опытом и индивидуальными толкованиями. Анализ передачи идей Реформации в Страсбурге, проделанный Мириам Крисман, показывает, как ее теологические и социальные положения преломлялись в глазах образованных горожан и превращались в народные призывы, имевшие более широкую аудиторию[104]. Священники, которые читали послание Лютера, могли проповедовать его своим прихожанам; другие могли читать проповеди вне церковных стен и без разрешения церкви. У устного слова появилась возможность проникать в печать, как это случалось с многочисленными проповедями, которые пастыри читали с кафедры знаменитого лондонского собора Святого Павла. В любом случае не следует забывать о возможности неполного соответствия письменного и устного слова, но не менее важно помнить о сосуществовании устной речи и чтения.