Но куда бежать? К чему? Ее нынешняя ситуация была далеко не идеальной, даже порой удушающей, но, по крайней мере, она была частью литературной жизни. Ричард все же полагал, что слова на странице и человек, который их написал, могут быть самым важным в мире. Разумеется, Ричард никогда так не скажет, он даже так не думает, но это заложено в его профессии.

И ей так без него одиноко.

Далеко от дома. Далеко от семьи. Она мечтала уехать из шотландской деревни, стать другой, попробовала начать писать. Она нашла себе мужчину, который с помощью слов зарабатывал себе на жизнь, человека, который изучал одного из самых великих мастеров пера, но оказалось, что глубоко внутри человек, за которого она вышла замуж, был еще одним образчиком ее отца – властным алкоголиком, возможно, даже способным на насилие.

Она открыла блокнот Ричарда и перечитала отдельные абзацы то здесь, то там. Задумалась над утверждением Ричарда, что степень необходима для творчества; настоящие художники в долгу у своих лучших критиков. Более того, он утверждал, что писатели и критики на самом деле существуют в симбиозе, что они переписываются, реагируя на точку зрения друг друга. В некотором смысле, разные стороны одной и той же монеты.

Она задержалась на длинном замечании, которое Ричард оставил сам для себя на полях. Оно ее встревожило.

Он, похоже, боролся с мыслью отказаться от биографической формы и написать исторический роман о Папе.

Ричард в молодости пытался писать художественные произведения, но эти напряженные, странные романы не нашли читателя. Может быть, он переживал кризис среднего возраста? Это было удивительно, ведь Ричард завоевывал премии за свои работы по Хемингуэю. Попытка написать роман о жизни Хема только навредит его реноме ученого.

Кроме того, Ричард глубоко ушел в исследования, какие вряд ли понадобились бы для написания романа. Даже сейчас Ричард ездил на кладбище в Кетчуме, пытаясь узнать имя человека или нескольких человек, которые копали могилу Хемингуэю.

– Мы ведь знаем имя человека, который выкопал яму для Фолкнера, – как-то сказал Ричард, – но кто выкопал могилу Хемингуэю?

– Но наверняка Папа сделал это сам? – прочирикала Ханна, улыбаясь и пожимая плечами.

Но Ричард не улыбнулся. Профессор Полсон ушел, не попрощавшись.

Зазвонил телефон, испугав ее.

– Алло?

Голос был хриплым, скорее женским.

– Скажи своему мужу, чтобы отступился. Слышишь? Скажи Ричарду, чтобы все бросил и отправлялся к чертовой матери домой.

Она нахмурилась, прислушиваясь к тяжелому дыханию в трубке. Сердце бешено колотилось.

Что это может означать, милостивый боже?

Ханна вспомнила незнакомца, который наблюдал за ними в ресторане, ехал за ними до гостиницы, ждал на парковке напротив их двери.

Но ей не удавалось соединить голос и лицо.

На другом конце была женщина, Ханна почти была в этом уверена, и эта женщина была выпивохой и курила по три пачки в день. Пока Ханна решала, повесить трубку или пригрозить пожаловаться оператору, голос сказал:

– Отправляйтесь домой, или вас отправят туда в ящике.

Этот роман легко в сторону не отодвинешь. Его надо отбросить с силой.

– Дороти Паркер[13]

Зто страшная дыра, я знаю, но спасибо, что встретились со мной здесь, – сказал Гектор. – Гостиница кишмя кишит вашими будущими коллегами.

– Вам, наверное, кажется, что вы в аду, Гектор. – Декстер Иванс был специалист по Хемингуэю из СевероЗападного университета. Он отпил глоток пива и оглядел мрачный интерьер занюханного кетчумского кабака. – Никто из моих коллег здесь не бывал, – заметил профессор.

– Вот именно, – сказал Гектор. – Никаких ученых, жующих лепешки и рассуждающих о смерти романа или смерти писателя… или еще о какой-то ерунде вроде «случайного повествования», что бы это ни означало. Они так много говорят, что удивительно, как у них остается время что-нибудь писать. Я не большой поклонник старины Фроста[14], но Боб кое-что сказал, показавшееся мне занимательным для поэта. Он сказал: «Разговоры – это шланг во дворе, а писательство – вентиль наверху в доме. Откроешь первый – снимешь напряжение со второго». Он был прав, старина Боб. Но этот притон – место, где я могу писать, и никто из ваших приятелей не будет спрашивать меня про Ки-Уэст или о Геллхорн и Мадриде.

– Так тяжко?

– Этому конца-края нет, – уныло признался Гектор. – Ужасно. Но как я вам обещал, Декс, вы услышите мои воспоминания о Хемингуэе, и только вы получите разрешение на их публикацию. Я имею в виду, помимо того, что я наговорю в своей так называемой основной речи.

– Вы уже написали эту речь, Гек?

– У меня еще есть пара дней, могу потянуть. Работаю.

– Не терпится услышать, что вы собираетесь сказать.

– Мне тоже не терпится.

– Вы хорошо выглядите, Гек. Лучше, чем в последние годы.

Гектор улыбнулся:

– Говорят, звезды светят ярче, перед тем как потухнуть. И когда это мы с вами в последний раз пересекались?

– В ноябре тысяча девятьсот пятьдесят девятого года.

– Ну, пятьдесят девятый был для меня очень плохим годом. Пятьдесят восьмой тоже. Черт, а пятьдесят седьмой был просто ужасным.

Декстер сжал руку Гектора:

– Ладно, забудьте то, что я вам сказал несколько секунд назад. Вон тот моложавый парень в костюме. Он здесь как белая ворона. Вполне может быть из ученых.

– Только не с такой стрижкой и покроем костюма, – возразил Гектор. – Я его знаю. Он мой собственный хвост от ФБР. Называется Эндрю Лэнгли. Мы иногда болтаем. Вернее, я с ним разговариваю. Он делает вид, что не слышит меня. У него, у этого Энди, совсем нет чувства юмора.

Декстер с трудом сглотнул:

– ФБР? В самом деле?

– Угу.

– Вы же никогда не лезли в политику, Гек. Более того, вы скорее считались консерватором. Зачем ФБР за вами следить?

– Черт, а почему они за всеми нами следят? Но именно так они и поступают… следят за Стейнбеком, Томасом Манном и десятками других. Затем была эта история в пятьдесят восьмом, которая привлекла ко мне официальное и пристальное внимание. Кое-что произошло в Нашвилле, затем широко распространилось. Но об этом в другой раз. – Гектор отпил глоток из своего стакана и сказал: – Слушайте, Декс, я хотел с вами встретиться из-за…

– Якобы существующих рукописей, – перебил Декстер. – Si?