Григорий под шумный застольный говор рассказал, как пали под казаками кони и как кинулись они вплавь через быструю хивинскую реку, но догнала Демьяна стрела, ударила в руку. Вытащили его из воды, стрелу выдернули. Не убили сразу на месте, значит, жив остался. А Кононов ушел в горы на правом берегу реки. Ушел и ютился несколько дней в глубокой пещере, рядом с костями каких-то животных. Страшился зоркого хивинского глаза, а еще больше страшился огромных дэвов, обитателей тех гор: о дэвах наслышался страшных рассказов от Ахмеда и сам в них уверовал, как в российских леших и чертей.

– Да решил так – лучше под пятой дэва быть раздавленным, нежели снова под пытку в сырой зиндон, в тяжелые бревна-кандалы. Колодки надеть – не бархатом себя по сердцу погладить… хуже, чем горящей головней прокатит…

Кононов вдруг прервал свой невеселый рассказ о чужбине и толкнул Федора Погорского в плечо:

– Будет вам, черти усатые, спаивать посланца. Аль не видите, что он и так уже языком не владеет.

Данила подозвал Маркела и распорядился увести Чучалова – пусть проспится.

– Ну а как же к дому прибился? – спросил Данила, когда под насмешки гарнизонных казаков Чучалова понесли на руках из горницы, а длинная шпага в ножнах покоилась на груди, будто у мертвого героя в минуту предания тела земле. Посланец пытался было вскинуть правую руку к лицу и убрать с глаз прилипшие от пота волосы, но рука на полпути останавливалась и безвольно вновь падала вниз.

– Много дней брел вдоль Арал-моря, попался к кочевым каракалпакам. Отпоили меня, а как окреп малость, и начали выспрашивать – откуда бежал? Соврал, будто с товарищами рыбачил на Каспии, а буря бросила нас на хивинский берег, вот и шатаюсь неведомо где. Покачали старшины головами, не поверили, а один из них небольно ткнул палкой в мои ноги, где по гроб не разойдутся черные мозоли – след деревянных колодок. От тех кочевников меня и вывез Джан-Бек, зять покойного Абул-Хаира, и в сорок девятом году привез в Оренбург, к Неплюеву, в знак своего доброго к нам расположения.

Григорий умолк, в задумчивости покрутил пустую чарку перед глазами. Сказал, поставив чарку в сторону от себя:

– Приехал в Яицкий городок, а будто заново родился на белый свет – вокруг все другое, люди другие, нравы изменились: нет теперь суровости военного житья, как было прежде, и нет свободного доступа бедным на Яик, ловят помещики своих выявленных крестьян и по нашим куреням, словно сосед у соседа сбежавшую курицу. А казаки выдают беглых, не укрывают в малодоступных местах… прежде с Яика выдачи не было, без мзды и проволочки принимали в свое войско. И почувствовал я тогда себя чужим, будто сломалось во мне что-то. А как поразмыслил, то, выходит, не я сломался, а казачество под царской да губернаторской рукой сломалось.

Данила покачал головой, соглашаясь с мыслями Кононова, потом негромко проговорил, словно устал от всего услышанного:

– Ну, благодарствую за беседу, Григорий. Пора и нам на покой, завтра дел будет предостаточно.

День прошел в хлопотах, а следующее утро встретили снова в пути. Хмурые северные тучи несло ветром на запад, выглянуло ласковое солнце, и серая, неуютная степь повеселела, заискрилась серебром обильной переливчатой росы на низкорослом ковыле, на седой полыни и колючих шарах перекати-поля.

Несколько дней выдались теплыми, прогрелась земля, подсохли откосы крутого правобережья Яика, веселее вызванивали колокольчиками верблюды, и люди, скинув дорожные плащи, красовались на конях в ярких разноцветных кафтанах.

За спиной у Рукавкина усатый Пахом мычал какую-то песню, а братья Ерофей и Тарас, обогнав караван на полверсты, неистово гонялись друг за другом, норовя зайти со спины и длинным копьем на скаку снять с головы высокие бараньи шапки. Старший Маркел, гордясь перед караванщиками ловкостью братьев, для важности ворчал:

– Ишь, бес их взъярил. Ну как вместо шапки да голову подденет ненароком. Ищи тогда ее в ковылях!

Миновали в теплые дни Калмыкову крепость, форпост Индерборский. Заметно поредели заросли вдоль Яика, все чаще и чаще ковыльные степи стали сменяться большими плешинами песка, поросшего жесткой полынью и невысокий верблюжьей колючкой. Привычная для россиян зелень встречалась лишь у самого берега реки да по низинам пологих балок, по которым в весеннюю пору со степных равнин сходит в Яик недолгая вешняя вода.

В тот день, когда миновали Индерборский форпост, Григорий, обычно малоразговорчивый, сам подъехал к Даниле и Родиону.

– Кхм, – неожиданно для самарян кашлянул у них за спиной Кононов. – Скоро будет на пути Маринкино городище, а ближе к вечеру войдем в Кулагину крепость.

– Неужто уцелело то городище? – удивился Данила, привстал в стременах, надеясь увидеть впереди на возвышении, где обычно у казаков ставились форпосты, остатки разрушенного поселения. Но до самого горизонта голая пустынная и глазу однообразная местность. Не на чем было остановить взор, кроме как на неспокойной осенней воде Яика. Правда, далеко на востоке, на киргиз-кайсацкой стороне, у берегов озера Индир, виднелись сизые дымки над кочевыми стойбищами.

– Марина Мнишек со своими людьми укрывалась не в казацком городке, а на Медвежьем острове, посреди Яика, – пояснил Кононов и достал из приседельной сумы небольшую глиняную флягу с колодезной водой, зубами выдернул деревянную затычку и сделал несколько жадных булькающих глотков.

– Главным казачьим атаманом в ту пору, сказывали старики, был Баловень, а он водил дружбу с Иваном Заруцким, сердечным дружком той красивой полячки. Ведомо вам, должно быть, что пришла та полячка к нам на Русь вместе с Тушинским вором, вишь ли, захотелось греховоднице поцарствовать на Москве!

– Слух вроде был, что сказнили их, – хмуро проговорил Чучалов, у которого третий день с похмелья раскалывалась голова. Данила предложил глоток водки, но Петр яростно отмахнулся.

– Медвежий остров показался! – закричал впереди каравана Маркел. – Во-он, смотрите! – Потом гикнул лихо и поскакал ближе к реке, на небольшую излучину, которая желтым обрывом выпирала над спокойной ныне гладью реки: день был тихий, солнечный, один из последних, быть может, на этом длинном пути вдоль Яика.

Обогнав медлительных верблюдов, Данила, Родион и Чучалов въехали на этот обрыв. Отсюда хорошо было видно, как вдали Яик раздваивался, обтекая когда-то лесистый, а теперь большей частью голый остров. На острове стояли стога сухого сена и – о диво! – поднимался к небу сизый дым от костра.

Когда подъехали ближе, разглядели, что у стогов сооружены шалаши и с десяток казаков Кулагинского гарнизона, заметив караван, приветливо махали снятыми шапками.

– От киргизцев стерегут сено, – пояснил Погорский присутствие казаков на этом острове.

– Так ведь смирные теперь киргиз-кайсаки, – удивился Родион.

– Смирные, – хмыкнул Федор. – Рыжих и во святых нет, у киргиз-кайсаков и тем более святости немного… перед чужим добром…

Григорий Кононов продолжил разговор о неудавшейся претендентке на звание русской царицы, о жене Лжедмитрия.