Вы его очень обяжете, если потрудитесь пересчитать ваши деньги, и если ненароком найдете лишнюю тысячу, это его тысяча, и он просит ее вернуть».

Я засовываю руку в левый внутренний карман пиджака, куда кладу банкноты. Помню, что у меня сегодня была тысячная бумажка именно в этом кармане, а еще пятьдесят драхм и какая-то мелочь в кармане брюк. И вместо одной обнаруживаю две тысячных бумажки. Вторая к тому же совсем новенькая, и я чувствую, что она клейкая на ощупь. При таком повороте событий, думаю я, лучше всего притвориться дурачком. Этот контролер был гидом из притона, а гид, конечно, самая большая сволочь, какую я когда-нибудь видел. Он буквально раздел своих иностранных клиентов, содрал с них безумную сумму за свои услуги, да вдобавок, вместо того чтобы следить за ними и не давать сильно напиваться, что входит в его обязанности, позволил им пить сколько влезет и, как подозреваю, подбивал пить побольше, чтобы приумножить проценты, которые наверняка вытянул у владельца заведения и потом прикарманил, конечно, вместе с платой за посреднические услуги. Таким образом, это он довел клиентов до плачевного состояния, в каком я их застал, – еще немного, и из-за него их бы забрала полиция. Мало того, он, ненасытный, еще и подрабатывал контролером на выходе; в довершение всего, хотя я заплатил за билет, этот негодник не открыл мне засов, а заставил меня, как кота, проползать на животе в щель под решеткой. Ну уж нет, довольно он заработал, довольно наделал пакостей! Я оставлю себе его тысячу, в наказание и потому что – кроме всего прочего – я в последнее время пребываю в неважном финансовом положении.

«Очень жаль, но не я выгадал от этой ошибки», – говорю я незнакомцу и решительным шагом продолжаю прогулку.

Продолжение

Я прохожу мимо магазинчика, где продаются конфеты, орехи, мед, кедровые орешки и так далее. Я вынимаю монетку и прошу арахиса: «На две драхмы арахиса, пожалуйста». Торговец, одетый в белый халат и белую шапочку, достает с полки (я замечаю, что полки у него почти пустые, на них совсем немного товара) круглую прозрачную коробку из пластика – в коробке видны несколько орехов, неочищенных, в скорлупе. Мне странно – я впервые вижу, – что орехи продают не в кульках из газеты или в бумажных пакетах, а в коробках из прозрачного пластика.

«Черт возьми! Не хватит на две драхмы», – говорит торговец.

Я думаю, что так он выражает сожаление. Что орехи у него кончились, больше их нет. Но он достает с полки за прилавком коробку, такую же, как первая, но гораздо больше, и насыпает из нее в мою доверху. Затем он берет маленькую коробку с вываливающимися через край орехами и, говоря мне: «Простите, секундочку, я их взвешу», – выходит через заднюю дверь. Эта дверца ведет в сад какой-то шашлычной. Я вижу, как он идет к столу с весами, какие бывают в шашлычных, и взвешивает.

Вскоре он возвращается в магазин, входит в ту же самую дверь, таща в руках картонный поднос, и дает его мне. На подносе, кроме орехов, лежат две благоухающие индейки с розовой запеченной корочкой. Я готовлюсь взять весь поднос и достаю деньги, чтобы заплатить.

«Сколько я должен?»

«Три тысячи драхм, пожалуйста», – говорит он мне вежливо.

Я лишаюсь рассудка и вскакиваю, услышав эту сумму. Я совершенно не протестую, что я заказывал только арахис, а он нагружает меня еще и индюшками, я только сижу и думаю, как могут две индейки и несколько граммов орехов стоить три тысячи драхм!

Но и это еще не самое худшее (конечно, – рассуждаю я, – торговец кажется честнейшим, он сильнее меня в математике и не может ошибаться). Меня беспокоит сейчас то, что у меня с собой только две тысячи и какая-то мелочь, этого не хватит, чтобы расплатиться.

Заключенный

Заключенный в стекло, я не видел ничего, кроме полных рук моей матери, которая снова крепко закупорила крышку. Затем она приклеила этикетку на бутылку и поставила меня высоко, на полку в кухне, среди других банок с ее вареньями.

Смоковница

Я наклонился и поцеловал ее.

«Я ветер, – прошептал ей нежно на ухо, – пойдем за ту смоковницу. Я подую, и будут падать ее листья вокруг нас, медленно-медленно, – и никакой нахальный глаз не сможет увидеть нас, когда я буду тебя обнимать».

Она, вынув из волос маленькую монетку, показала ее мне, а затем, смотря вдаль, в ту сторону, где высилась одинокая смоковница, стала играть ею в своей ладони.

«Ответ написан здесь», – сказала она и высоко подкинула монетку, и та, отклонившись с пути, упала в озеро рядом с нами.

Я без колебаний кинулся в воду. Быстро достал до дна. Искал, искал, раздвигая высокие водоросли, но монеты нигде не было видно. Опечаленный, я решил подняться, вытащив перед этим из тины серебряную ложечку, чтобы принести ей. Крепко зажав ее в руке, я всплыл на поверхность.

«Я ел с нее, когда был маленький», – хотел я ей сказать, но она исчезла – а монетка, которую я столько времени искал, блестела среди камней на берегу.

Я понял, что звать ее бесполезно; да я и не знал ее имени.

Я поднял с земли монетку и потащился к смоковнице. Приблизившись, я с ужасом заметил, что на ней нет листьев. Она была совершенно сухой, а из ее дупла взад и вперед сновали полчища муравьев.

В

О, какими, какими метлами Это солнце с небес стряхнуть?

Сергей Есенин

Поездка

Посвящается Илии

Площадь была пустынна, и камни ее мостовой дымились от зноя.

– Найти бы лодку, чтоб забрала бы нас с этого острова! – сказал мой товарищ.

Он снова начал бредить. Если бы я напомнил ему, что мы не переплывали моря, это все равно бы не помогло.

– И куда бы мы поехали? – только и спросил я, насколько мог спокойно, показывая ему на глубокую, непреодолимую тьму вокруг нас, окружающую площадь, как высоченный забор.

– То есть ты хочешь сказать, что нам не выбраться за пределы площади?

– Я уже отвечал на этот вопрос сотни раз – почему ты не хочешь этого понять?

– Дело не в том, что я не понял – я не хочу в это верить! – сказал он, безнадежно склонив голову.

– Поверь в это! – закричал я, рассердившись и теряя терпение. – Солнце, неизвестно почему, остановилось уже несколько недель назад точно над нами и, концентрируя свой свет, как прожектор, направляет его исключительно на эту площадь. Оно отрезало нас