орловское ваше имение так славно в дорожной карете, – пел Вольдемар. – Семья-то вас небось давно заждалась, эвон когда вы из Петербурга-то написали, что едете. И супруга ваша, Лизавета Егоровна, наверное, все глаза проглядела! И ни строчки вы ей не написали о причине столь долгой задержки. Почти неделю уж сидим на этих развалинах, точно филины библейские… А переехали бы в Зубалово, а? Ваше сиятельство? Уж как там, в Зубалове-то хорошо, привольно – дом целый помещичий снять можно, уж если задержаться вам тут так необходимо.

– Зубалово гораздо дальше от… Вообще это не твое дело, дурак. Чаю мне налей лучше горячего. И полотенце намочи обтереться.

– Так о вас же беспокоюсь! О вас душа моя болит, ваше сиятельство! Мин херц! – Вольдемар, щуплый блондин лет тридцати, в бархатном ливрейном камзоле, что был ему велик и длинен, всплеснул руками. – Как вы есть не только барин мой, но и точно отец мне родной с тех самых пор, как вызволили меня из острога, где сидел я по глупости юных лет своих и несчастливой фортуне, так я неустанно пекусь о вашем здоровье и благополучии! Сыро здесь, и комары докучают вечерами. А в Зубалове-то такая красота… комфорт, диваны шелковые!

– Убийство кровавое в сих местах совершено, а не в Зубалове. – Комаровский боксировал с мешком с песком все яростнее. – И на барышню, девицу юную, здесь напали. В барском доме только женщины, прислуга ненадежна, труслива, а Гамбс – не военный человек, он ученый, к тому же пожилой… Если что опять, то… Защиты ей… им никакой, если переедем отсюда.

– Они барышня – иностранка, гувернантка, только уж далеко не девица – я у прислуги узнал, у нее дитя было прижито от знаменитого на всю Европу стихотворца, лорда английского…

– Заткнись. – Евграф Комаровский круто повернулся к денщику. – Ты чего язык распускаешь? Сплетни собирать опять побежал? Твое какое дело? Ну-ка камзол долой, иди сюда ко мне – чему я тебя учил, вспомним сейчас. В стойку вставай боевую. Англичане это спаррингом называют – бой учебный. Кому сказал – живо давай! А то тебя соплей перешибешь.

– Я и так весь вами избитый, как сей мешок! – взвыл Вольдемар. – Спарринг этот ваш, будь он неладен, вы силу-то свою соизмеряйте хоть немного, ваше сиятельство. А то так ведь и убить недолго верного слугу, который единственно только о вашем благополучии денно и нощно тревожится! Кто записочку в случае чего – ей… англичаночке от вас… дело-то житейское… так я ласточкой с весточкой полечу!

Клер за окном смысла всей их беседы не поняла – уловила лишь, что денщик о чем-то горячо просит своего господина, а тот отмахивается от него, словно медведь от надоевшей мухи. В облике Комаровского – при всей его военной выправке и грозном изяществе движений в ходе тренировки – было что-то медвежье. Клер поразилась его атлетическому телосложению – словно античная статуя Марса ожила.

Под потолком павильона по сухой штукатурке неизвестным художником были намалеваны сцены охоты, а над камином – картины античного сюжета об охотнике Актеоне. На левой фреске он мчался стремглав от собак, на голове его вырастали рога. На правой собаки уже повалили его на траву – вместо человеческой головы у него была уже оленья, рогатая, а собаки рвали его тело, впивались клыками в горло.

Клер ощутила противный холодок внутри – от фресок ли жутковатых, или от того, что она осмелилась предпринять, заявившись сюда одна без приглашения, – к нему. К этому русскому!

– Sorry me! Good morning![7] – громко известила она их о своем присутствии.

Денщик Вольдемар распахнул дверь павильона, вытаращился. Евграф Комаровский увидел ее – она потом часто вспоминала выражение его сумрачного лица, которое словно… или то были лучи солнца, сверкнувшие в его глазах?

– Вы? Мадемуазель? Вольдемар, проси нашу гостью войти. Я сейчас… в один момент. – Комаровский скрылся за китайской ширмой, спешно одеваясь. – Вольдемар, не стой столбом, проси мадемуазель пожаловать… морс малиновый налей нашей гостье… угости, пока я… Мадемуазель Клер, выпейте малинового оршада.

Русский, английский – все вперемешку. Вольдемар сделал церемонный жест – прошу, заходите в павильон.

Но Клер благоразумно осталась снаружи.

– Ваша светло… Евграф Федоттчч, у меня очень важные новости, поэтому я и пришла, – оповестила она его.

Комаровский возник в проеме двери – в белой рубашке, черном жилете, галстук черный повязан наспех, свободно, редингот свой он держал в руках. Смотрел на Клер так, словно вообще видел не ее, а светлый призрак, дух лесной.

Она сбивчиво начала рассказывать о том, что узнала вчера вечером – о еще одной жертве изнасилования, которую надо искать на барской кухне.

– Да, это очень важная новость. Да, конечно, спасибо… я тоже узнал вчера, что были и другие. – Комаровский кивнул.

– Осмотр тел вчера вам что-то прояснил?

Он рассказал ей лаконично – обозначил главные детали, без ужасающих натуралистичных подробностей.

– Я хотел вам написать сейчас… утром, прислать записку. Мадемуазель Клер, вы пришли одна, надо было хотя бы лакея с собой взять. Потому что небезопасно гулять, раз в окрестностях бродит жестокий убийца.

Клер раскрыла свой ридикюль и молча достала маленький французский пистолет. Показала ему.

– Это меняет дело, конечно. Вы вооружились. Похвально. – Он смотрел на нее с высоты своего роста. – Умеете стрелять из пистолета?

– Умею.

– Смею спросить, кто вас учил стрельбе?

– Байрон. Когда мы были в Швейцарии. Он многому меня научил в мои шестнадцать лет.

– Ясно. Смею еще спросить вас – вы постоянно в черном. Вы носите траур по лорду Байрону, умершему в Миссолонгах?

– Нет. Я ношу траур по своей дочери Аллегре. Она умерла четыре года назад в Равенне, пяти лет от роду.

– Я сам отец. – Комаровский, казалось, смутился или смягчился – выражение лица его вновь изменилось. – У меня умерли сыновья младенцами… и дочка умерла от грудной простуды. Я знаю, что это такое, какая душевная мука, когда они, малыши, уходят от нас… пусть и на небеса.

Клер глянула на него. Но ничего не сказала.

– Все эти дни, мадемуазель Клер, я волновался о вашем самочувствии и хотел…

– Узнать подробности нападения на меня в беседке в целях дознания и розыска?

– Да. Вы в силах говорить на эту тему?

– Человек, который на меня напал, убил Аглаю и всю ее семью, – сказала Клер Клермонт. – Это произошло потому, что со мной у него не вышло. Это из-за меня все они погибли, потому что…

– Нет никакой вашей вины, выбросьте это из головы, идемте. – Евграф Комаровский повел ее от павильона.