— Про вас я ни с кем не должна говорить? — Марсель почти овладела собой, лишь нетерпеливо перебирала пальцами.

Герц взвесил в руке видеокассету.

— Я бы этого не хотел… исключая вашего отца, конечно… но связывать вас обещанием я не намерен. Поступайте по своему выбору.

— Я буду молчать, сьер Вааль.

— Не зарекайтесь, Марсель… но если так — я буду вам благодарен.

Он как раз смотрел в сторону окна — пожалуй, пора открыть его, а то комната выглядит слишком герметически замкнутой — и неожиданно получил быстрый поцелуй.

Марсель что-то горячо, торопливо говорила, запиналась, оправдывалась, не то просила о чем-то, а Герц нажал потайную кнопку, и стеклянный щит двинулся вверх, шурша в пазах; за окном был пустой, припорошенный снегом сад, и вдали над крышами голубел узкий просвет в редеющих серых тучах.

«А давно не целовали меня с такой чистой радостью», — подумал Герц.

Июнь.

Дьенн, здание на набережной Рубера, у Красного моста.

Флаг. Имперский орел.

Черные лаковые лимузины. Кургузые подслеповатые полицейские автобусы. Армейские грузовики в маскировочных разводах.

Здесь все подтянутые, молодцеватые, сильные — ну кого не украсит черная с серебристыми руническими молниями форма? Здесь все заняты. Щелкают каблуками у парадного входа, приветствуя старших по званию. Звякают подковками сапог по широким лестницам. Отпускают изысканные — как им кажется — комплименты валькириям, стрекочущим на пишущих машинках. Озабоченно листают подшивки документов. Четко докладывают. Звонят по телефону в Мюнс, в Ламонт, в Боррун, а кое-кто — прямо в Берлин, в штаб-квартиру гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Дела, круглые сутки дела! после высадки союзников в Нормандии враги рейха резко активизировались!..

У дьеннского филиала сектора IV D 4, ответственного за дела на западных территориях, — дни напряженной работы, предчувствие наград и поощрений. Раскрыта и в целом ликвидирована подпольная сеть, охватившая север и центр страны, связанная с английской разведкой.

Среди прочих — одно неподатливое дельце.

Врач согласен. Пациент в сознании, можно продолжать.

Шарфюрер сомневается — некуда руку приложить, живого места нет. Если будет позволено…

Да, разумеется.

Затем следует перерыв на обед, пока пациента отливают и дают вдохнуть нашатыря.

И вновь все собираются в подвальном помещении.

Показания этого рыжего уже ничего не изменят. О нем многое известно, есть свидетельства его сообщников, но, может быть, удастся узнать кое-что о его связях и знакомствах. Для следователя дело имеет принципиальное значение, но рыжий упорно молчит!

В подвалах здания на набережной Рубера молчать не полагается. Молчание простительно лишь мертвым.

Шарфюрер осторожно высказывает предположение: «Это фанатик, такие встречаются».

Наконец следователь устает.

«Подержать ли его пока? для опознания или для очной ставки…»

«Он видит?»

Врач раздвигает заплывшие, пропитанные кровью веки.

«О да!»

«Я вижу…»

«Браво. Он еще и говорить может».

«Осмелюсь доложить, челюсти у него целы».

«…я к тебе хорошо присмотрелся».

«Это твое последнее впечатление».

«Как знать».

«Оптимист! надо было раньше зарабатывать себе жизнь, ублюдок».

«Я хочу сказать…»

«Любопытно, послушаем. Итак?..»

«Вы все свидетели. Слушайте и запомните. Вот этот человек… — Он морщится — нет, правая рука непослушна — и показывает на следователя левой. — …приговорен к смерти. Я тебя приговорил. Ты умрешь вместе со мной. В один день, в один час, в ту же минуту, что и я».

«Как насчет посетить вечером девочек, камрад?»

«С удовольствием».

«Гельмут, можешь убрать его».

«В камеру?»

«Нет, ТУДА».

«Слушаюсь».

Теплой звездной ночью из ворот здания на набережной выезжает фургон; у казарм к нему присоединяется крытый грузовик с солдатами. Спустя полтора часа они сворачивают с мюнсской дороги в лес. Останавливаются у рва. Рядом — груда вырытой земли, урчит бульдозер, освещая место фарами.

Кого волоком, кого как — людей из фургона худо-бедно размещают вдоль рва. Выстраиваются автоматчики.

Кто-то из стоящих на краю ямы молится: «Шма Йис-раэль, Адонай Элогэйну, Адонай Эхад…» Другие — «Miserere mei Deus…»

«Готовься».

«Целься».

«Огонь!»

В офицерском борделе на Рестегаль — музыка, бодрые голоса мужчин, чарующий женский смех. Обстановка самая непринужденная. Фронтовички горланят: «Ах, мой милый Августин», толстый гауптман играет на губной гармонике; другие, отбивая ритм вилками и кулаками, гнут свое — про храбрых солдат и офицеров. Расположившись поукромней, а то и в общем веселом кругу, кавалеры щупают на все согласных дам. «Это чудесная страна! — грохнув бокалом о паркет, говорит майор инженерных войск, оставивший в России ногу и еще кое-что. — Пусть девочки танцуют на столе!» «Я нравлюсь тебе?» — коверкая чуждый язык, воркует блондинка на ухо оберштурмфюреру. «Ты…» — улыбается он и вдруг выкатывает глаза, судорога сводят его тело, он падает, рвет на себе воротник, и изо рта его вместо крика выплескивается кровь. Блондинка обмирает, потом визжит: «Ах, платье! на последние деньги куплено!», вокруг него сгрудились соратники, шум, галдеж, а он корчится на полу, харкая кровью; его удерживают, расстегивают китель и видят на груди две… три… пять пулевых ран, откуда с пеной и свистом брызжет алая кровь. Хватают блондинку: «Тварь! это твоя работа! Обыскать ее!» — «Нет, нет — верещит блондинка. — Я ничего…» «А китель-то цел!» — изумляется кто-то.

«Смотрите, — говорит розовощекий пехотинец. — Боже милостивый, что это с ним?!.»

Еще живой офицер на глазах зеленеет; по груди, словно щупальца, расползаются извилистые бурые полосы, лицо безобразно вздувается, из разбухших губ стекает грязная зловонная жижа, кожа покрывается пузырями, лопается, обнажая гниющее мясо, тело мякнет и распадается с отвратительным хлюпаньем.

Столкнув в ров тех, кто удержался на краю, солдаты разряжают вниз магазины, будто мочатся в яму; махают бульдозеристу — давай!

Пустой фургон и грузовик уезжают. Человек на бульдозере не спешит, он слушает лес. Жаль, всех соловьев распугали…

«Надо вернуться пораньше в часть и выспаться», — вздыхает человек и берется за рычаги. Лучи фар прыгают по деревьям, нож с натугой поддевает верх земляной груды и толкает ко рву.

Бульдозерист насвистывает «Лили Марлен»: