Он вручил мне материалы и вернулся к работе, будто меня и не было рядом. Он отслюнил мне все слова, какими желал поделиться, и теперь словно жадничал даже взгляда.

Я вернулся зализывать раны к себе в кабинет. Заглянул Константин, спросил – несколько слишком жизнерадостно, – стал ли я новым «послушником» Шварца. Я продемонстрировал ему средний палец, что ни в Греции, ни в Италии не применяется. Но он понял.

Но ни я, ни он не знали, что через несколько лет стопка статей, легшая в тот день ко мне на стол, станет предметом поклонения по всему миру – как предвестник одного из самых многообещающих прорывов в теоретической физике XX века.

Чтобы разобраться в статьях Шварца, пришлось потрудиться, но я хотя бы наконец смог сосредоточиться. Обнаружил, что, несмотря на сомнительную репутацию Шварца и его теории и недостаток союзников на факультете, у него работали то ли четверо, то ли пятеро аспирантов – больше, чем у любого другого факультетского профессора. Паре из них я позадавал вопросы. Аспиранты оказались смышлеными. Вменяемыми. Они что, не понимают, что 99,9 процентов «экспертов» в физике считали их чокнутыми?

И как так вышло, что остальные на факультете допустили «заблуждение» столь многих аспирантов? Кто-то, подумал я, их явно поддерживает. Может, Фейнман?

Стояла суббота, и академгородок был тих, как мегаполис на рассвете. Но дело было сильно после обеда, а я рвался позавтракать. Незадача в том, что, хотя многие учащиеся жили прямо в городке, и «Сальник», и «Атенеум» закрывались на выходные. Я решил, что как-то же все питаются, и выбрался наружу – поискать падаль или, может, автомат с едой. Неподалеку обнаружился Фейнман. Я терялся в догадках, что он тут делает, но воспользовался случаем на него «наткнуться».

– Ну как, совершили какое-нибудь открытие? – спросил он.

– В данный момент я пытаюсь совершить открытие какой-нибудь еды. Не подскажете, где поесть?

– Где – подскажу, – отозвался он. – Трудность заключается в «когда». По выходным обычные места в академгородке закрыты.

Мы шагали к «Атенеуму». Там вроде бы что-то происходило. Сколько-то шли молча.

– Можно я спрошу кое-что, – наконец вымолвил я. – Как вы думаете, разумно ли работать над теорией, которую почти все считают бессмыслицей?

– Только при одном условии, – ответил он.

– И каково же оно?

– Вы сами не считаете ее бессмыслицей.

– Не уверен, что достаточно осведомлен, чтобы судить.

Он хихикнул.

– Может, если б знали, все равно бы не стали.

– В смысле, я могу оказаться слишком тупым и не разглядеть толк?

– Необязательно. Вы, может, просто недостаточно знаете или знали недостаточно долго, чтобы оно вас избаловало. Избыток осведомленности, бывает, все портит.

Что верно, то верно: многие величайшие открытия в физике сделали «дети» примерно моих лет. В этом возрасте Ньютон разработал счисление, Эйнштейн – теорию относительности, а Фейнман – методику диаграмм. Много чего добились и физики постарше, но большинство революционных прорывов, похоже, совершили юные. Мы, аспиранты и недавно защитившиеся, понимали, что для математической и теоретической физики наши мозги – на пике возможностей. Но Фейнман, судя по всему, смотрел на это иначе: мы катимся под горку не из-за умственного увядания, а из-за некой промывки мозгов. Может, поэтому он избегал узнавать новое из книг или статей – он славился настойчивым стремлением выводить новые результаты собственноручно и понимать их именно таким способом. Для него сохранять молодость означало применять подход новичка. И подход этот был явно успешен.

– Смотрите, – сказал он. – Вот вам и еда.

Во дворе «Атенеума» был накрыт громадный стол. Похоже, гуляли чью-то свадьбу. Мы остановились поглазеть на толпу в шикарных платьях, костюмах и галстуках.

– Ну да, но нас-то не приглашали.

– Вы, как я погляжу, спец по этикету.

– В смысле?

– В смысле, если вас не пригласили, это разве означает, что вам не рады?

Я пожал плечами.

– Обычно я делаю такой вывод.

– Значит, вы не голодны.

Я задумался.

– Ну, мы как-то наряжены несообразно. – На Фейнмане были парадная белая рубашка и свободные штаны. На мне – шорты и футболка.

– Ясное дело. Что за ученый отправляется на работу одетый, как на свадьбу? Ну, за вычетом Марри. – Он рассмеялся.

– Вы со мной пойдете?

Фейнман хмыкнул. Мы двинулись к столу. Пока я нагружал тарелку, он приглядывал. Поначалу нас вроде бы никто не замечал, но вдруг некто в смокинге встал за нами.

– Вы со стороны жениха или невесты? – поинтересовался мужчина.

– Ни с той, ни с другой, – ответил Фейнман. Человек оглядел нас. Мысленно я заметался – подыскивал, что бы такое соврать, дабы смягчить неловкость. Но тут Фейнман добавил: – Мы представляем факультет физики.

Человек улыбнулся, положил себе салата и ушел, с виду не озадачившись ни этим ответом, ни нашим облаченьем.

Сохранять игривость, получать удовольствие, смотреть на все молодо. Мне было ясно, что для Фейнмана открытость всем возможностям природы и жизни – ключ и к творчеству, и к счастью.

Я спросил его:

– Становиться зрелым – глупо?

Он задумался. Пожал плечами.

Неуверен. Но для творческого процесса важна игра. Во всяком случае, для некоторых ученых. С возрастом ее труднее поддерживать. Становишься менее игривым. Но так нельзя, конечно.

У меня много математических задачек развлекательного толка, всякие словечки, в которые я играю и с которыми время от времени работаю. Например, о счислении я впервые услышал в старших классах и узнал о формуле производной функции. И для второй производной, и для третьей… И тут я заметил закономерность, верную для n-производной, неважно, чему целочисленное n равно – одному, двум, трем и так далее.

Но потом я задался вопросом: а что с «половинными» производными? Я хотел такую операцию, которая дает новую функцию, когда ее проделываешь с функцией, а если сделать ее дважды, получаешь обычную первую производную функции. Знаете такую операцию? Я ее изобрел, когда учился в старших классах. Но я тогда не умел ее рассчитывать. Я же школьник был, знал только, как ее определить. А рассчитать не мог ничего. Няне знал, как вообще что делается, чтобы проверить. Просто определил. И только потом, когда уже в университете учился, взялся заново. Изрядно развлекся. И обнаружил, что мое исходное определение, которое я в школе придумал, – верное. Подходит.

А потом, когда работал в Лос-Аламосе над атомной бомбой, видел, как народ возится со сложным уравнением. И понял, что их формула связана с моей полупроизводной. Ну, я придумал численную операцию для решения, применил – сработало. Мы ее применили дважды, что, по сути, обычная производная. А я изобрел изящный метод решения их уравнения. Все – ну, не совсем все, но многое – пригождается. Главное в это играть.