Роган по-прежнему сидел не шевелясь. Он не знал, можно ли стряхнуть кристаллики, которыми он весь был усыпан; очень много их лежало на камнях; белое, словно костяное, русло ручья теперь выглядело так, будто его чернилами забрызгали. Он осторожно взял пальцами один из треугольных кристалликов, а тот словно ожил, щекотнул ладонь слабым теплым дуновением; Роган инстинктивно разжал пальцы, и кристаллик улетел.

И тогда, как по сигналу, зароилось все вокруг. Лишь в первый миг это движение было хаотическим. Потом черные точечки сгустились, словно дым, стелющийся по земле, сконцентрировались и столбами взмыли вверх. Казалось, что сами скалы дымятся, как исполинские беспламенные факелы. А потом снова произошло нечто непонятное. Когда взлетающий рой круглым облаком повис точно посредине ущелья, выделяясь на сумеречном небе, как огромный пушистый черный шар, обе тучи опять вынырнули из зарослей и бросились на него с ошеломляющей быстротой. Рогану казалось, что он слышит невероятный скрежет воздушной схватки, но, видимо, это была иллюзия. Он подумал было, что перед ним развернулся бой, что тучи выбросили на дно ущелья искалеченных «мушек», что они хотят избавиться от этого балласта. Но схватка и сейчас оказалась лишь иллюзией. Тучи разошлись, и от пушистого шара не осталось и следа. Они его поглотили. Через миг вершины скал снова истекали кровью последних закатных лучей, а просторная долина затихла и опустела.

Роган встал; ноги у него все еще подгибались. Он вдруг показался себе смешным с этим излучателем, торопливо отнятым у мертвеца; более того – он чувствовал себя ненужным в этой стране торжествующей смерти, где могли существовать и побеждать лишь неживые создания, чтобы свершать таинственные действа, которых не должны были видеть ничьи живые глаза. Не с ужасом, но с ошеломленным восхищением участвовал он недавно в том, что здесь творилось. Роган знал, что никто из ученых не сможет разделить его чувств, но теперь он хотел вернуться не только как вестник гибели товарищей, но и как человек, который будет добиваться, чтобы эту планету оставили нетронутой. «Не все и не всегда принадлежит нам», – подумал он, медленно спускаясь вниз по ущелью.

Небо было еще светлым, и это помогло Рогану быстро добраться до поля битвы. Но там ему пришлось идти быстрее – от остекленевших скал, которые кошмарными силуэтами маячили в густеющем сумраке, исходило все более сильное излучение. Он еще ускорил шаг, наконец побежал. Отзвук шагов, перекликаясь, повторяли каменные стены ущелья, и в этом немолчном эхе, словно подгоняющем его, Роган, из последних сил прыгая с камня на камень, миновал расплавившиеся до неузнаваемости обломки машин и бегом свернул в крутую излучину ущелья. Но рубиновый огонек индикатора и здесь сверкал ярко, медлить было нельзя. Он задыхался: не сбавляя темпа, отвернул до отказа вентиль редуктора. Даже если кислород кончится у выхода из ущелья и придется дышать воздухом планеты, это наверняка будет лучше, чем хоть немного задерживаться здесь, где каждый дюйм камня источает смертоносное излучение. Кислород холодной волной вливался в горло. Бежать было легко – поверхность расплавленного потока, который оставил за собой отступающий «Циклоп», была гладкая, местами прямо как зеркало. К тому же на Рогане были ботинки с особой цепкой подошвой, не скользившей на любой почве. Теперь уже так стемнело, что лишь по белым камням русла, кое-где просвечивающим сквозь стеклянистую кору, он угадывал дорогу – вниз, все вниз. Он знал, что впереди еще минимум три километра такого пути. Невозможно было, мчась изо всех сил, делать какие-либо расчеты, но все же он время от времени поглядывал на красноватый пульсирующий огонек индикатора. Примерно час он мог еще находиться здесь, среди этих искореженных, сожженных аннигиляцией скал, – доза тогда не превысит двухсот рентген. Ну, в крайнем случае час с четвертью – если он к этому времени не выберется в пустыню, спешить будет уже ни к чему.

На двенадцатой примерно минуте наступил кризис. Сердце жестоко и неодолимо напоминало о своем присутствии, оно давило изнутри, распирало грудь, кислород полыхающим огнем обжигал рот и горло, перед глазами плясали искры. Индикатор еле светился во тьме, как гаснущий уголек, но Роган все же понимал, что нужно бежать, бежать дальше, а ноги уже не слушались. Каждый мускул его жаждал отдыха, все в нем вопило, чтобы он замедлил бег, остановился, а то и рухнул на потрескавшееся стеклянистое покрытие, такое холодное, такое безопасное с виду. Он хотел взглянуть вверх, на звезды, споткнулся и полетел вперед, вытянув руки. Рыдая, ловил воздух ртом. С трудом приподнялся, встал, пробежал несколько шагов, шатаясь из стороны в сторону, потом вернулся ритм бега, подхватил его.

Роган уже потерял чувство времени. Как он вообще ориентировался в этой непроглядной тьме? Он забыл обо всех мертвецах, которых нашел, о костяной ухмылке Беннигсена, о Реньяре, покоящемся под камнями рядом с изувеченным арктаном, о трупе без головы, который он не смог опознать, забыл даже о туче. Тьма душила его, от нее набухли кровью глаза, тщетно ищущие широкое звездное небо пустыни, песчаные просторы которой сулили спасение. Он бежал вслепую, глаза заливал соленый пот, его несла какая-то сила, и он иногда еще способен был удивляться, что эта сила все никак не иссякает. Этот бег, эта ночь, казалось, не имели конца. Он ничего уже, собственно, не видел, когда вдруг его ноги стали двигаться все тяжелее, куда-то проваливаться, безграничное отчаяние охватило его, он поднял голову и вдруг понял, что оказался в пустыне. Роган еще увидел звезды над горизонтом, потом, когда уже ноги сами подгибались под ним, поискал взглядом циферблатик индикатора, но не увидел его: циферблат потемнел, замолчал, незримая смерть осталась позади, в глубине залитого лавой ущелья. Это была последняя его мысль, потому что едва он ощутил на щеке шершавый холод песка, как сразу погрузился не в сон, а в оцепенение, в каком все его тело еще отчаянно работало, ребра ходуном ходили, сердце колотилось, но сквозь этот мрак полнейшего изнурения он уплывал в другой, еще более глубокий, и наконец потерял сознание.

Роган внезапно очнулся, не понимая, где находится. Пошевелил руками, ощутил холод песка, струящегося меж пальцами, сел и невольно простонал. Нечем было дышать. Сознание вернулось к нему. Светящаяся стрелка манометра стояла на нуле. В другом баллоне еще было восемнадцать атмосфер. Он отвернул вентиль и встал. Был час ночи. Острые лучи звезд сверкали в черном небе. Он определил по компасу направление и пошел вперед. В три часа он принял последнюю таблетку. Незадолго до четырех кончился кислород. Тогда он отшвырнул кислородный прибор. Сначала дышал осторожно, недоверчиво, но когда холодный предрассветный воздух ворвался в его легкие, он зашагал бодрее, стараясь не думать ни о чем, кроме этого перехода через песчаные волны, в которых он утопал иной раз по колени. Он словно опьянел, но не знал, от чего это – от атмосферных газов или просто от усталости. Он подсчитал, что если будет делать по четыре километра в час, то доберется до корабля часам к одиннадцати утра. Пробовал проконтролировать свой темп на шагомере, но ничего не получилось.

Млечный Путь исполинской белой полосой делил купол неба на две неровные части. Роган уже так привык к слабому звездному свету, что благодаря ему обходил большие дюны. Он все брел и брел, пока не заметил на горизонте какой-то угловатый силуэт, воспринимавшийся как беззвездное пространство странно правильной формы. Еще не успев понять, что это такое, он уже повернул в ту сторону и бежал, проваливаясь все глубже, но даже не чувствуя этого, пока протянутыми руками, как слепой, не ударился о твердый металл. Это был вездеход, пустой вездеход, возможно, один из тех, которые вчера утром выслал Горпах, а может, другой какой-нибудь, брошенный группой Реньяра. Роган не раздумывал над этим, он просто стоял, задыхаясь, обеими руками обняв приплюснутый лоб машины. Усталость тянула его к земле. Упасть около машины, заснуть рядом с ней, а утром, при солнце, двинуться в путь…