Местные органы ЧК информировали центр о тревожном настроении крестьян в волостях и селах, обусловленном недовольством политикой Советов и недоверием в отношении представителей коммунистических ячеек, которые, по словам крестьян, ничего не имели общего с коммунизмом: занимались пьянством, всевозможными нерегистрируемыми конфискациями у населения. Информационные сводки характеризовали отношение к власти в крестьянской среде как «недоверчивое» (Московская, Рязанская губернии), «враждебное» (Владимирская, Тверская, Костромская, Пензенская), «отрицательное» (Саратовская)[1296].

Уже в 1920 г. секретарь ЦК РКП(б) Е.А. Преображенский констатировал, что «обнаружилась резкая борьба т. н. низов партии с верхами», которая проходила под лозунгами: «Долой обуржуазившихся лжекоммунистов, генералов, шкурников, долой привилегированную касту коммунистической верхушки!»[1297]

В своих информационных материалах ВЧК фиксировала отношение рабочих и крестьян к коммунистической и оппозиционным большевикам политическим партиям.

Интересно мнение по этому поводу доктора исторических наук С.В. Ярова, который считает, что отношение рабочих к коммунистам в годы Гражданской войны определяли две особенности политической практики. Во-первых, это упрочение партии именно как властной инстанции, которая брала на себя ответственность за положение дел в государстве и от решений которой зависели благополучие и достаток рабочих. Во-вторых, это превращение партии в некую отдельную, обособленную касту, отчасти привилегированную и – что очень важно – преимущественно обособленную от рабочих низов, что уже само по себе формировало отношение к большевикам как к «чужим».

Естественно, что в рабочей среде отношение к коммунистической партии и коммунистам было неоднозначным. Так, например, в 1919 г. в Петрограде на заводе Сименс-Гальске отмечалось, что «есть элементы, выступающие против коммунистов». На Русско-Балтийском моторном заводе по поводу восприятия заводской коммунистической организации указывалось, что «незначительная часть рабочих относится враждебно, остальная – пассивно». На Балтийском заводе вообще отмечалось, что «…против коммунистов злостное настроение» и т. д.[1298]

К 1921 г. пресловутый «зазор» между коммунистами и беспартийными стал на фабриках и заводах Петрограда притчей во языцах. «Сейчас чуствуется большая отчужденность коллективов (РКП) от беспартийных рабочих», – сообщалось в информационной сводке вопросов, заданных рабочими в марте 1921 г. Вместе с тем в восприятии рабочих облик коммуниста не имел однозначно негативного смысла. Часть рабочих различала собственно коммунистическую партию и лиц, ее представляющих и замеченных в неблаговидных поступках[1299].

Любопытно также и то, что даже передовая часть рабочего класса – петроградские рабочие не делали большой разницы между коммунистической и иными социалистическими партиями, считали партийные разногласия несущественными. Характерно, что на предприятиях даже в 1920 г. во время выборов в Петроградский совет либо в фабрично-заводские комитеты большинством голосов избирались как коммунисты, так и представители оппозиционных партий[1300]. По мнению профессоров С.П. Постникова и М.А. Фельдмана, на всем протяжении Гражданской войны рабочие демонстрировали неоднородность политических симпатий, что приводило к различным линиям политического поведения[1301].

Отношение крестьян к коммунистической партии определялось, прежде всего, их пониманием решающей роли партии и коммунистов в выработке и осуществлении на практике продовольственной и военно-коммунистической политики советской власти. Поскольку данная политика разоряла их хозяйства и обрекала крестьянские семьи на полуголодное существование, а члены партии занимали руководящие посты в органах советской власти и нередко своим поведением дискредитировали ее, отношение к компартии большинства крестьян было отрицательным. Кроме этого сводки ВЧК отмечали политическую малограмотность крестьян, в частности, непонимание ими целей и задач коммунистической партии[1302].

Пристальное внимание органы ВЧК уделяли деятельности партии эсеров. В первом полугодии 1918 г. левоэсеровские организации имелись в Белоруссии, на Украине, в Крыму, на Северном Кавказе, в Закавказье, на Дону и Кубани, в Донбассе, в Центральном промышленном районе, во всех поволжских и уральских губерниях, на Русском Севере, в Сибири, на Дальнем Востоке, в Забайкалье и Туркестане. Наибольшую численность имели харьковская (свыше 10 тыс. членов), губернская Петроградская (свыше 7,5 тыс.), Уральская областная (свыше 7 тыс.), Воронежская (свыше 6 тыс.), Уфимская (около 3,5 тыс.) организации и ряд других. К лету 1918 г. обозначился рост партийных рядов левых эсеров, а также приобрела устойчивый характер тенденция вытеснения большевиков из Советов[1303].

После июльского выступления на местах ряд Советов солидаризовался с платформой фракции левых эсеров на всероссийском съезде, а отдельные левоэсеровские организации выступили с оружием в руках против большевиков. Так, в середине августа 1918 г. в г. Чембар Пензенской губернии вспыхнуло восстание под руководством лидера местной левоэсеровской организации, уездного военкома Шильцева. Он опирался на гарнизон в 250 штыков. Пензенская губчека докладывала, что «левые эсеры захватили почту, телеграф и другие советские учреждения, были арестованы ответственные советские работники – коммунисты – и издан приказ по уезду всем ячейкам левых эсеров немедленно разоружать и арестовывать коммунистов… Усилиями уездчека при содействии высланного из губчека отряда в 60 человек… порядок скоро был восстановлен, но самому руководителю Шильцеву и другим участникам этого восстания удалось скрыться». В прифронтовой Орше распропагандированные левыми эсерами солдаты отказались ехать на Восточный фронт. Взбунтовавшиеся красноармейцы разогнали большевистский Совет, а воспользовавшиеся этим левые эсеры создали временный ревком. Большевикам пришлось объявить город на осадном положении. На следующий день мятеж был подавлен занявшими город лояльными частями из Витебска и Смоленска[1304].