розеткам на стене («очи чёрные, очи страстные»). Ринулся куда-то, харчо – вдребезги на пол.

Крик, шум, гам, звон. А он уже в туалете рамку к ручке бачка прилаживает, вполголоса ругаясь с Рене Магриттом и в чём-то не соглашаясь с «малоуважаемым Дюшампом». С модернистами у него были натянутые отношения, особенно с кубистами.

– Новости выдумали, халтурщики! Кубизм был в моде уже в Древнем Египте!

Частым и едким нападкам подвергался Чёрный Казя за его «Чёрный квадрат».

– Ты, Чёрный Казя, сиди в углу! – гнал его Авто от стола за его сделки с тьмой. – Сиди там в темноте! Чёрного на свете и без тебя навалом, его каждый дурак может показать, а вот ты свет дай – тогда мы тебе спасибо скажем!.. А пока сиди там и не рыпайся, налейте ему штрафной, – милостиво разрешал он, и кто-нибудь, чтоб не сердить Авто, шёл в угол с пустым стаканом, а Авто приказывал в спину: – И Тициану налей, не забудь, он наше вино любит…

Часто, влив в себя остатки вина, начинал нас учить и пугать:

– Ты пишешь картину в первую очередь для себя, а потом – для людей, а не наоборот! Но знай, что её могут украсть! И потерять можно! И сгореть всё может! – зловеще округлял он глаза (у него самого часто пропадали и гибли картины). – Раз папиросу кинул – и ничего нет, всё кошке под хвост, в головешки!.. Вон они, вон они, в углу шевелятся, тлеют, затопчите их! – в испуге пялился он на пустой угол, где валялись ненужные шлёпанцы (он давно ходил босиком). – А камень – не сгорит, хоть ты его кувалдой бей!.. Вон там, на подоконнике, пестик лежит!.. Пойдите накройте его рамкой!.. Пусть и он погреется, а то всю жизнь мордой в чесноке и соли!.. Он всё чувствует, как мы! Он плачет, думает, мечтает, по-своему…

– Как это – мечтает? Камень?

– А так! По-каменному и мечтает! Что, у камня или дерева нет души? Есть, просто она другая, мы её не понимаем. Да и как поймёшь, если камень тысячи лет живёт, а человек – две секунды? Две! – крутил он двумя пальцами в воз духе и посылал накрыть пестик, чтобы он тоже погрелся в раме, как портрет Тициана.

Кто-нибудь накрывал пестик. Авто долго оценивающе щурил глазом, вставал – худой, сутулый, небритый, в вислых трусах, – шёл к подоконнику, снимал рамку, передвигал пестик к ступке и накрывал их вместе.

– Так лучше! Вот, муж и жена! День и ночь! Жизнь и смерть! Человек и Бог! Один бьёт – другой терпит!

Мы с недоумением слушали его. Видя наши глупые лица, Авто начинал суровый допрос, прихлёбывая из стакана с обгрызенными краями (один доходяга отгрыз после тоста, чем до слёз поразил Авто, который очень любил этот стакан, говоря, что из этого стакана он один раз, ночью, с ангелом на брудершафт пил):

– Вот вы, засранцы, зачем вы вообще рисуете?.. Отвечайте!.. Вы – жалкие кривляки, обезьяны, Бога дразнить вздумали!.. Ваше дело маленькое – на след красоты навести, как пёс на дичь. Это можно, это хорошо, это надо!.. Всё остальное – не ваше дело!.. Кто может душу в глазах показать, тот и мастер, остальные – только так, шелуха! – Авто делал движения, как бы выметая веником эту шваль. – Душу из глаз вынуть – и на холст выложить. Это мог лучше всего великий Тициан, поднесите ему двойной штрафной, заслужил!

Пока кто-нибудь «поил» Тициана, Авто говорил очередной тост о том, что каждый художник – только Божий подмастерье, и если Бог лепит лес и реку, то художник потом на своем холстике, как обезьяна, тоже хочет покривляться, показать, что и он такой же крепкий и сильный, как Бог, тоже что-то может, тоже что-то понимает:

– Ну, можешь, ну, понимаешь – и хорошо, и делай, сколько сил есть, всё лучше, чем людей убивать или воровать. Разве не так, батоно Гойя?.. Красот много, но красота одна!.. Выпьем за наш снотворный мир!

Ещё он часто говорил, что у него есть мечта – сварить огромную пустую раму из чугуна, отвезти её куда-нибудь на природу, врыть в землю и смотреть сквозь неё на жизнь:

– Весной – нежная акварель, летом – яркое масло, осенью – мягкая, приглушённая пастель, зимой – резкая графика. Живой пейзаж. Времени неподвластен, живёт, пока жива рама, а чугун живуч, по миллиону лет не умирает. В одной громадной раме – море. В другой – горы. В третьей – крестьянский двор: и движение, и фрукты, и звери, без них ни один приличный живописец не обойдётся… Вот тебе и объём, и фактура! – Он вставал на дрожащие ноги и делал реверансы. – Рамы сделать огромные. Одну, сто на сто метров, можно на утёс водрузить. Другую, длинную, в реку вставить, чтобы вода через край лилась. Третью, триста на триста метров, в пустыне врыть…

– Почему не пятьсот на пятьсот? Тысячу на тысячу? – мечтали мы вместе с ним, представляя себе, как это всё может выглядеть, и пытаясь ответить на его вопросы, почему кусок жизни, ограниченный рамой, сразу приобретает какой-то другой смысл.

На похороны Авто нас не пустили, и мы издали наблюдали, как колыхались дублёнки и поблёскивали шубы, и хорошо бритые, важные и холёные люди с двойными подбородками, похожие на тех воров, что были посажены нищим художником в рамку, говорили высокие слова о таланте и заслугах Авто Варази, забыв о том, что они и куска хлеба не кинули ему от своих обильных столов. А «Лошадиная голова» действительно оказалась украденной после похорон, хотя на поминках были одни званые и избранные.

Мария Галина

Красивые молодые люди

Отец за завтраком жаловался на изжогу, и теперь они опять никуда не поедут. Даже в город, хотя в городе делать, честно говоря, нечего. Вчера мама взяла его с собой, и он было надеялся, сам уж и не знал на что, чужая страна и всё такое, но они сначала тряслись в переполненном автобусе, а потом бегали по магазинам. В витринах красивые манекены красиво стояли в красивых шубах, у пластиковых женщин не было лиц, но это делало их только ещё лучше. Они с мамой заходили в тесные лавки, к ним тут же подбегали живые женщины, тоже красивые, хотя как-то слишком с лицами, слишком яркие – чёрное, белое, красное, на плохом русском уговаривали примерить то и то, мама накидывала на