для которого трагедией было любое моё недомогание, прислал короткое соболезнующее письмо и исчез навсегда; другой близкий друг и коллега по эстраде отделался телефонным звонком, третий пришёл навестить, убедился в том, что слухи не врут, поскорбел пять минут у постели и удалился чуть не вприпрыжку. Итак, в несколько дней я потерял профессию, будущее, друзей; Тамила была внимательна и участлива — я понимал, что так относятся к неизлечимому больному. Условности не позволяли ей оставить меня сразу — общественное мнение могло её осудить. Я, банкрот, потерявший свой вклад, пошёл навстречу: спровоцировал на пустяковую ссору. Она за этот пустяк ухватилась, мы повздорили, и она с нескрываемым облегчением ушла. Не буду врать — в те дни я ещё не понимал, что судьба вовсе не наказывает меня, а лишь благосклонно возвращает к настоящей жизни, выдёргивает из этого омута! Да, не буду врать — мне было тяжело. Но от малодушных и непоправимых глупостей воздержался. Я взял себе фамилию матери, оставил старую московскую квартиру и переехал к бабушке — исчез из виду, великовозрастным балбесом поступил в институт, выучился геофизике и так далее. Так что с прошлым было покончено, я вычеркнул его из памяти…

Груздев покосился на Семёнова.

— Не верите? Даю вам слово, я не прилагал никаких усилий, чтобы навести справки о ней. Тяжёлый сон — и всё. Можете же представить себе моё удивление, когда через несколько лет получил от неё письмо. Как она узнала мою новую фамилию, адрес бабушки? Впрочем, могла, конечно. Она сообщала, что замужем и у неё сын, интересовалась, как сложилась моя жизнь. Я не ответил. Потом она ещё несколько раз писала, впрочем, об этом я рассказывал и Андрею Иванычу и вам.

Груздев обезоруживающе улыбнулся.

— Уже скоро, я подхожу к концу. Со Свешниковым вы угадали. Он привёз мне письмо от бабушки. Она, старая, узнала, что Пётр Григорьевич летит к нам, пробилась через секретаря и упросила лично вручить — вдруг почта потеряет «Гошенькино счастье»!? Вот что было в этом письме.

Груздев достал из внутреннего кармана куртки конверт и извлёк из него две фотокарточки.

— На этой мне одиннадцать лет, — сказал он. — А на этой — двенадцать. Похожи?

— Если бы не разные причёски — одно и то же лицо, — констатировал Семёнов. — И что же?

— А то, что на второй фотографии — её сын. Она встретилась с бабушкой и всё ей рассказала. Шесть лет назад её муж, лётчик-испытатель, погиб, и теперь она хочет, чтобы у нашего сына был отец.

Семёнов внимательно посмотрел на Груздева.

— Зря не рассказали об этом две недели назад, я бы срочно нашёл вам замену.

— Спасибо, но именно поэтому и не рассказал. — Груздев встал, бесцельно прошёлся по комнате. — Мне ещё нужно о многом подумать.

— Не очень о многом. Самое главное вы уже для себя решили.

— Что же? — Груздев вздрогнул.

— То, что все эти годы вы любили её. И больше всего — сейчас, мать своего сына!

— Да, — просто сказал Груздев. — Именно так.

Бармин

Раньше у нас было заведено так: если дежурный выбирал дрянной фильм, то в одиночестве смотрел его от начала до конца. Но сегодня, хотя картину про заблудившихся в степи баранов дружно забраковали, расходиться никому не хотелось: знали, что будут, подкарауливая сон, ворочаться до глубокой ночи на нарах, а раз так, лучше махнуть рукой на традицию и Непомнящего простить.

Любимым временем суток для нас стали вечера, мы допоздна сидим в кают-компании. В светлое время года Николаич не допускал такого нарушения режима, но в полярную ночь полагает это возможным — сам порой изнывает от бессонницы. Я так и посоветовал Николаичу: пусть ребята сидят до упора в кают-компании, всё-таки не наедине со своим ноющим мозгом, а вместе с друзьями.

Обычно для затравки я что-нибудь рассказываю, потом, по закону такого рода общений, кто-то вспомнит: «А вот ещё случай!» — и беседа покатилась до ночи. Веня толкает меня в бок.

— Что-нибудь про Мишу!

Миша — это полуреальный, полувыдуманный персонаж, хирург из нашей клиники, который был бы до крайности возмущён, узнав, что я ему приписываю. Впрочем, я почти ничего не выдумываю, все Мишины анекдотические похождения действительно имели место — правда, случались они с разными людьми, но моим слушателям это совершенно безразлично. Они привыкли каждый вечер получать очередную «порцию Миши».

В кают-компании накурено и тепло. Одни углубились в шахматы, другие читают, третьи азартно играют в «чечево» — разновидность «козла», где каждый сражается только за себя, откуда и название: «человек человеку волк». Проигравший лезет под стол и ревёт ослом (за недостаточную натуральность рёва — повтор), либо кукарекает — на тех же условиях. Словом, интеллектуальная игра, «вторая после перетягивания каната», как говорят ребята.

— Антракт, ребята! — провозглашает Осокин. — Док рассказывает про Мишу!

Ребята подсаживаются поближе, и я начинаю:

— Сегодня мы возвратимся немного назад: высокой аудитории предлагается случай из «раннего Миши». Как вам уже известно, мы очень быстро поняли, что он наивен, как новорождённый телёнок, и посему разыгрывать его перестали — исчез спортивный интерес. И всё же, когда Миша собрался в отпуск, один из нас не удержался и напутствовал молодого коллегу дружеским советом: мол, Анатолий Палыч Демченко, наш главный врач, очень не любит, когда отпускник полностью отрывается от родного коллектива, таких он третирует, подолгу держит в чёрном теле. Хочешь, чтобы Палыч с восторгом и слезами повторял твоё имя, пиши ему почаще, сообщай о здоровье, присылай фотографии с места отдыха. Миша поблагодарил за совет и поехал в Ессентуки укреплять организм. И вот дней через десять в ординаторскую приходит Палыч, на лице — полнейшее изумление, в руках — письмо. Мы сразу сообразили, что Миша вышел на связь.

— Послушайте, что пишет мне этот фрукт! — Палыч водрузил на нос очки и брезгливо уставился в письмо. — «Дорогой Анатолий Павлович! Неделя, прожитая вне коллектива, растянулась на год. Очень скучаю по нашим пятиминуткам и конференциям, по лично вашим указаниям. Чувствую, однако, себя сносно. Аппетит удовлетворительный, кислотность снизилась до нормы, аккуратно принимаю сероводородные ванны. Но, как говорится, тело — в ванне, душа — в родном коллективе. Если я и принимаю процедуры, то исключительно для того, чтобы с новыми силами…» Пять страниц дикого бреда! Вы не замечали, он не поддаёт?

Мы кое-как успокоили Палыча, а едва он вышел, бросились отправлять телеграмму: «Ессентуки востребования Васильеву Михаилу Михайловичу беспокоюсь молчанием Демченко».

Наутро взбешённый Палыч прискакал в ординаторскую с телеграммой: «Очень скучаю чувствую