Хоум сделал протестующий жест, относящийся, возможно, не к услышанному, а к тому, что Джейк только собирался сказать, но Элиас уже прервал пламенную речь товарища. Пристально глядя на Бирна, он произнес холодно и четко:

— Мы не станем перебрасываться ультиматумами. Довольно и того, что угрозы другой стороны нам не страшны. Мы тоже подготовили некие меры, которые вступят в действие в ответ на шаги противника. Мы ждали, что нам объявят войну, так что все идет по плану.

В его тихом голосе, неподвижном желтоватом лице и больших очках было что-то такое, от чего у журналиста мороз побежал по коже. Издали зверский профиль Холкета пугал, но вблизи горящие яростью глаза смотрели чуть встревоженно, словно их обладатель до сих пор был огорошен сложностью этической и экономической головоломки; Хоум выглядел еще более нервным и неуверенным. Однако человек в очках, говорящий так разумно и складно, производил страшное впечатление: как будто за столом говорит мертвец.

Выйдя из бакалейной лавки, чтобы отнести миллионерам ответ заговорщиков, Бирн обнаружил, что узкий проход заслонила нелепая, но странно знакомая фигура: низенькая, плотная, в широкополой шляпе на большой круглой голове.

— Отец Браун! — вскричал изумленный журналист. — Вы, наверное, ошиблись дверью. Вам явно нечего делать в этом подпольном кружке!

— Мой подпольный кружок куда древнее, — улыбнулся отец Браун, — и значительно шире.

— Я бы сказал, что между этими людьми и вами пропасть глубиной в тысячу миль!

— Порой самую глубокую пропасть можно просто перешагнуть, — добродушно отозвался священник, — и я думаю, кое-кто готов к этому шагу.

Патер исчез в темном проходе; озадаченный журналист двинулся дальше. Еще больше его озадачило небольшое происшествие при входе в гостиницу «Вавилон». Путь к саду экзотических цветов и птиц, где заседали трое рассерженных капиталистов, лежал по широкой мраморной лестнице, уставленной по бокам золочеными нимфами и тритонами. По ступеням бежал вниз энергичный молодой брюнет с цветком в петлице. Он ухватил репортера за локоть и, не дав тому опомниться, увлек его в сторонку.

— Моя фамилия Поттер, — прошептал молодой человек, — и я секретарь старого Гидеона. Между нами, тут кое-что куется, вам не кажется?

— У меня создалось впечатление, — осторожно ответил Бирн, — что циклоп[124] над чем-то занес молот. Однако не забывайте, что циклоп, пусть и великан, одноглаз. Думаю, большевизм…

Пока он говорил, курносое лицо секретаря хранило почти монгольскую недвижность, мало вязавшуюся с проворством ног и общей живостью фигуры. Однако при слове «большевизм» молодой человек возвел глаза к потолку и быстро произнес:

— А какое… ах да, вы про это. Извините, виноват. Так легко сказать «молот», когда имеешь в виду подушку.

Удивительный молодой человек побежал дальше, а Бирн двинулся наверх, недоумевая пуще прежнего.

Он застал трех почтенных джентльменов в обществе четвертого. Нэрс, лысеющий блондин с моноклем и резкими чертами лица, бывший при старом Гэллапе кем-то вроде поверенного (хотя прямо об этом не говорилось), стал расспрашивать Бирна преимущественно о числе людей, состоящих в революционной организации. Об этом репортер знал мало, а рассказывал еще меньше, так что довольно скоро все четверо встали, и последнее слово осталось за самым молчаливым.

— Спасибо, мистер Бирн, — произнес Штейн, складывая очки. — Мне остается лишь сказать, что все готово. Тут я вполне согласен с мистером Элиасом. Завтра к полудню полиция арестует мистера Элиаса на основании свидетельств, которые я ей представлю, и по меньшей мере эти трое еще до вечера окажутся в тюрьме. Как вы знаете, я хотел избежать такого поворота событий. Думаю, на сегодня всё, господа.

Однако мистер Якоб П. Штейн на следующий день ничего не передал полиции; как часто бывает с деятельными людьми, его планы смешало непредвиденное обстоятельство, а именно смерть. Остальная программа тоже не осуществилась по причине, о которой Бирн, раскрыв утреннюю газету, узнал из огромного заголовка: «Чудовищное тройное убийство. Три миллионера убиты в одну ночь». Ниже шрифтом помельче — лишь в четыре раза больше обычного — шли сенсационные подробности: всех троих лишили жизни не просто одновременно, но в трех разных местах: Штейна на его изысканной вилле за сотню миль от побережья, Уайза — неподалеку от домика у моря, где тот обитал в простоте среди дикой природы, старого Гэллапа — в роще сразу за воротами его обширного поместья. Во всех трех случаях смерти явно предшествовала ожесточенная борьба, хотя тело Гэллапа нашли лишь день спустя: огромное и безобразное, оно висело средь поломанных сучьев, на которые миллионер напоролся всей тушей, как бизон на копья. Уайза столкнули в море с высокого обрыва; по следам можно было определить, что он отчаянно сопротивлялся до последней секунды. Однако первым указанием на трагедию стала его широкополая соломенная шляпа, плывущая по волнам далеко от берега. Штейна долго не могли отыскать, пока тонкая струйка крови не привела полицейских в римскую баню, которую миллионер, человек оригинального ума и большой любитель древностей, строил у себя в саду.

Что бы журналист ни думал, он прекрасно видел, что обвинений предъявлять некому. Одного мотива мало. Недостаточно даже моральной готовности к убийству. И Бирн не мог вообразить, что бедный молодой пацифист, Генри Хоум, предаст кого-нибудь насильственной смерти, хотя вполне допускал, что грубиян Джейк и даже саркастичный еврей способны на все. Полиция и ее неожиданный помощник (все тот же загадочный господин с моноклем, представленный как мистер Нэрс) осознавали сложность положения не хуже репортера.

Все понимали, что арестовать заговорщиков и осудить невозможно, а если их арестуют и оправдают, это будет грандиозный провал. Нэрс решил сыграть в открытость: позвал их на своего рода конклав и попросил в интересах человечества высказать свое мнение. Он начал расследование с ближайшего места трагедии, домика у моря; здесь-то Бирн и получил возможность увидеть нечто среднее между переговорами дипломатов и завуалированным допросом. К его удивлению, в разношерстую компанию, которая собралась за столом, затесался кругленький совоподобный отец Браун, хотя что он тут делает, выяснилось много позже. Присутствие мистера Поттера как секретаря покойного было куда естественней, но вот держался он отнюдь не естественно. Ему единственному случалось бывать здесь раньше, так что он в некотором печальном смысле принимал остальных у себя, однако ни радушия, ни готовности поделиться сведениями не выказывал. Его круглое курносое лицо было скорее хмурым, чем скорбным.

Джейк Холкет по обыкновению говорил больше всех и по складу характера не желал скрывать, что знает тайную подоплеку встречи. Когда он начал ругать покойных, Хоум, более воспитанный, попытался его остановить. Однако Джейк не давал спуска равно друзьям и врагам. Он выдал весьма неофициальный некролог Гидеону Уайзу, сопровождая резкие слова потоком божбы. Элиас сидел неподвижно, и его глаза за стеклами очков выражали полное равнодушие.