Надо еще одного вводить. Это уж и не я решаю — вводить, не вводить, все за меня решено, от меня только требуют: вынести из списка кого-то еще одного, чтобы не увеличивать его больше. Тебя мне тоже раз десять вычеркивали, но я отстаивал: не дадут так не дадут, а без тебя — нет. Веришь хоть?

Евлампьев не успел ничего ответить — Хлопчатников заговорил снова, не став дожидаться ответа. Похоже, он боялся услышать его, прежде чем доскажет все до конца.

— А сейчас, Емельян, ситуация изменилась… нельзя не получить. К сожалению… Ну, и коли исключать, две остаются кандидатуры: Вильников и ты. Кого из вас? Ты на пенсии, а Вильников еще работает, в коллективе еще все-таки, с людьми ему общаться… авторитет, престиж… Обидно, конечно, Емельян, я понимаю: почему все-таки тебя, а не Вильникова? Ну да уж жизнь такова… вообще не очень-то справедливая штука.

Евлампьев слушал Хлопчатникова, и было ему горестно и светло — все вместе. От несправедливости было горестно, да и привык к мысли о премии, вот и не хотел привыкать, не связывал с нею никаких планов, а привык — придется теперь отвыкать. И было светло: не ошибался, выходит, никогда в Хлопчатникове, такой он, каким его всегда полагал, и есть. Пришел к нему, не вычеркнул под нажимом, ни о чем ему не сообщив, пришел — словно бы повинился в своей немощи, бессилии своем, испрашивает согласия, хотя вовсе не должен этого, не обязан: что он такое. Евлампьев? Пенсионер, засохший пень…

— Одно слово, Емельян, — сказал Хлопчатников. Портфель из-за спины он давно взял, держал перед собой и закручивал. выворачивал ручку жгутом, словно она была мокрая и он выжимал ее. — Скажешь, что нет, значит, нет, тогда Вильников. Сравнивать если, у кого больше прав, у него или у тебя, конечно — у тебя.

Евлампьеву хотелось сказать Хлопчатникову что-то утешающее, ободряющее, прощающее… что-то такое, чтобы он понял, как Евлампьев любит его, как ценит, как дорог ему этот его приход, пожелать Хлопчатникову сил, крепости, ума и дипломатической ловкости, успеха пожелать… но откуда было взять все эти слова, как их было выговорить, чтобы все то, что стояло за ними, перелилось бы в них, чтобы не прозвучало в них ни фальши, ни надсадности, чтобы именно то ими сказалось, что и хотелось?..

— А Веревкин с Клибманом как, не кандидаты в лауреаты? — спросил он вместо всего того, что было на языке.

— Веревкин с Клибманом? — Хлопчатйиков, казалось, не понял, правильно ли услышал. — А они-то при чем?

— Вот и я думаю, что ни при чем.Евлампьев наконец сумел придать голосу ту интонацию, какой добивался: интонацию легкой насмешливости. — Значит, нет их в списке?

— Да нет, ну откуда же? — недоумевающе сказал Хлопчатников.

— Все, тогда моя душа спокойна, выноси меня. Главное, чтоб этих мерзавцев не было. А кто другой — так тех я не знаю. Посему ничего и желать не могу.

— А…— протянул Хлопчатников. И вдруг спросил: — Меня-то ты в них не зачисляешь еще?

— Да ты что! — воскликнул Евлампьев. Он испугался, ну как сказал что-то такое, из чего Хлопчатников сделал подобный вывод. — Что ты, Павел!..

— Да? Ну, спасибо. А то, знаешь, я подчас себя сам таким чувствую. Чувствую, ничего пе могу поделать…

Снег валил все так же густо, и у них у обоих, пока они стояли, на плечах, на спинах, на шапках накопнились белые снежные холмики.

— Дай-ка я тебя…сказал Евлампьев, заходя Хлопчатникову за спину и принимаясь обхлопывать ему пальто. — Наклони-ка голову.

Хлопчатников наклонил, и он стряхнул ему снег и с шапки. Снег был сухой, не слипался, и оббивать его было легко.

— Давай и я тебя, — проговорил Хлопчатников. Он обхлопал Евлампьева и тронул его за локоть. — Пойдем. Денежное вознаграждение, — сказал он, когда они пошли, моя доля, естественно, — твое. И не вздумай говорить «нет»! — возвысил он голос, не давая Евлампьеву оборвать его. — Твое, и точка. Хотя бы так справедливость… Мне не деньги нужны.

— Нет, Павел, не возьму, — смог наконец сказать Евлампьев. — Ты что? Перестань!

— А я тебя что, спрашиваю разве? Я тебя не спрашиваю. Я тебе говорю просто. Не возьмешь так, пошлю переводом, на счет положу. Не мытьем возьму, так катаньем. Лишь бы вот получить…

— Нет, Павел, нет! — Евлампьев почувствовал, как к щекам, разожженным морозцем, жарко прихлынула кровь стыда.

— Ладно, — сказал Хлопчатников отступающе. — От шкуры неубитого медведя отказываешься. А неубитый, он и есть неубитый…

Они обогнули квартал, снова вышли к дому Евлампьева и остановились.

— Нет, нет, Емельян, — решительно отказался Хлопчатников от предложения подняться.— Ты в ресторан не пошел, а я уж, извини, к тебе… Не обижайся.

Евлампьев поуговаривал его еще, не уговорил, и они расстались.

И только когда уже вошел в подъезд, поднимался по желто-сумеречной лестнице, понял, почему Хлопчатников не захотел пойти разговаривагь к нему в дом, а хотел пойти в какое-инбудь кафе и почему так решительно отказался подняться к нему сейчас. Не мог он разговаривагь обо всем этом у него в доме — вот что. Не мог, да… Как не мог после такого разговора и просто зайти в дом.

«Будь к нему милостива, судьба, — мысленно догнал он идущего где-то сейчас под снегопадом Хлопчатникова. Будь милостива, дай ему удачу! Если не ему, то кому же еще-то?..»

10

Елена показывала фотографии.

— А вот это мы у нашей столовой. А вот это в горах, целая нас группа была. А вот это мы на экскурсии, я здесь плохо вышла, так что-то укачало в автобусе, голова ну трещала просто…

— С похмелья, наверно. была, а? Ну-ка признайся честно, — бросил на ходу, заглянув к ним в комнату, взяв что-то со своего стола и тут же уходя, Виссарнон. — Много там потребляла, нет?

— Ой, Саня, ну что у тебя за шутки, солдатские прямо какие-то! — морщась, проговорила Елена.— Знаешь ведь, как я пью. Да и до того мне было. Я такая дохлая туда приехала…

— Ладно, ладно, извини, — приостановился в дверях Виссарион. Голос у него был просительно-уступающий. — Я все-таки сегодня именинником считаюсь, мне сегодня все можно.

—