— Я не хочу затягивать этих тяжелых минут, — сказала она, — зачем продолжать разговор, который все равно ни к чему хорошему не поведет? Прощайте, Валанкур.

— Неужели вы уходите? — прервал он ее с волнением. — Неужели вы покинете меня в такую минуту? Но нет, вы не бросите меня, когда я еще не в силах совладать с моим отчаянием и вынести мою потерю!

Мрачность его взгляда ужаснула Эмилию, и она произнесла успокаивающим тоном:

— Вы сами признали необходимым для нас расстаться; если вы желаете, чтобы я верила в вашу любовь, вы повторите ваше признание.

— Ни за что! ни за что! Я был сумасшедшим, когда это сказал. О, Эмилия, это уже чересчур! Хотя вы не заблуждаетесь насчет моей вины, но вас, наверное, кто-то подстрекает поступать со мною так жестоко. Граф является преградой между нами, но я этого не потерплю…

— В самом деле, вы сумасшедший, — сказала Эмилия. — Граф вовсе не враг вам; напротив, он— мой друг, и это до известной степени должно побуждать вас считать его своим благожелателем.

— Ваш друг! — с жаром воскликнул Валанкур. — Давно ли он сделался вашим другом, что так легко может заставить вас позабыть вашего жениха? Уж не он ли рекомендовал вам обратить свое благосклонное внимание на мосье Дюпона, который, вероятно, похитил у меня ваше сердце? Но я не имею права расспрашивать вас: вы— госпожа своих поступков. Может быть, Дюпон недолго будет торжествовать над моим несчастьем.

Эмилия, еще более прежнего испуганная безумными глазами Валанкура, проговорила едва слышным голосом:

— Ради Бога, образумьтесь… успокойтесь!.. Мосье Дюпон вовсе не соперник ваш, да и граф не думает за него ходатайствовать. У вас нет соперника, а есть один только враг — вы сами. Сердце мое и так разрывается от тоски, а ваши безумства еще более терзают его: я вижу, что вы уже не тот Валанкур, которого я привыкла любить.

Валанкур не отвечал ни слова: он сидел, облокотясь на стол и закрыв лицо руками; Эмилия, вся дрожа, стояла возле; она разрывалась от отчаяния и боялась оставить его одного в подобном состоянии духа.

— О, это верх несчастия! — воскликнул Валанкур. — Даже оплакивая свои мучения, я должен обвинять самого себя. Я не могу вспоминать вас, не вспоминая также безумства и порока, из-за которых я лишился вас! Зачем попал я в Париж? Зачем поддался я соблазнам, которые сделали меня презренным на весь свет? О, как бы я желал вернуться к блаженным дням невинности и мира, к дням нашей первой любви!

От этого воспоминания размягчилось его сердце и безумное отчаяние уступило место слезам. После долгой паузы, обернувшись к ней и взяв ее руку, он проговорил более спокойным голосом:

— Эмилия! скажите, как можете вы вынести мысль о разлуке? Как можете оттолкнуть сердце, обожающее вас? Правда, это сердце заблуждалось, страшно заблуждалось, но оно никогда не перестанет любить… Вы это сами знаете!

Эмилия не отвечала ни слова, только плакала.

— Как можете вы, — продолжал он, — как можете вы забыть наши былые дни счастья и доверия, когда у меня не было ни единой мысли втайне от вас, не было ни единой склонности, ни единого наслаждения, которых я не делил бы с вами?

— Ах, зачем трогать воспоминания об этих днях, — сказала Эмилия, — если вы не можете научить меня бесчувственности, чтобы равнодушно вынести это испытание? Я не хочу упрекать вас; если бы я хотела, я не проливала бы этих слез. Но зачем еще более растравлять свои страдания, вспоминая о ваших прежних добродетелях?

— Быть может, я не навсегда лишился бы этих добродетелей, — сказал Валанкур, — если бы ваша любовь осталась неизменной: ведь она питала и поддерживала мои добрые качества; но, право, я боюсь, что вы уже потеряли способность любить, иначе счастливые часы, проведенные вместе, оказали бы на вас действие, и вы не могли бы отнестись к прошлому так равнодушно! Но зачем я терзаю себя воспоминаниями? зачем я вообще остаюсь здесь? Ведь я погиб! Было бы безумием втягивать вас в свою погибель, даже если бы сердце ваше до сих пор принадлежало мне? Не хочу дольше тревожить вас. Но, прежде чем уйти, — прибавил он торжественным тоном, — позвольте мне повторить, что какова бы ни была моя судьба, что бы мне ни суждено было выстрадать, я всегда буду любить вас… любить самой нежной любовью!.. Я ухожу, Эмилия, я прощаюсь с вами навеки!..

При последних словах голос его задрожал, и он в бессилии опустился на стул. Эмилия была не в силах удалиться, или даже сказать ему последнее «прости». Все впечатления от его преступного поведения и безумств почти изгладились из ее памяти, осталось только одно сознание глубокой жалости и горя.

— Вся твердость моя исчезла, — проговорил, наконец, Валанкур, — я уже не в силах бороться. Я не могу покинуть вас, не могу произнести «прощай навеки». Скажите мне, по крайней мере, что вы согласны еще раз увидеться со мной!

Сердце Эмилии почувствовало некоторое облегчение от этой просьбы, и она старалась внушить себе, что ей не следует отказывать ему. Но она со смущением вспомнила, что она гостья в доме графа, которому может не понравиться посещение Валанкура. Однако скоро одолели другие соображения, более сильные, и она дала Валанкуру согласие на второе посещение, с условием, однако, чтобы он не считал графа своим врагом, а Дюпона своим соперником. После этого он ушел, с сердцем до того облегченным дарованной отсрочкой, что почти утратил сознание своего прежнего несчастья.

Эмилия удалилась в свою комнату, чтобы успокоиться хоть немного и изгладить следы слез, которые вызвали бы колкие замечания графини и ее компаньонки и возбудили бы любопытство всего семейства. Однако ей никак не удавалось успокоиться; она не могла изгнать из своих помыслов последней сцены с Валанкуром и забыть, что завтра она увидится с ним еще раз. Эта встреча представлялась ей еще более страшной, чем даже предыдущая. Его чистосердечное признание в своем преступном поведении и в том, что он запутал свои дела, признание, обнаружившее всю силу и нежность его привязанности к ней, глубоко тронули ее и, невзирая на все дурное, что она слышала о нем и чему поверила в первую минуту, она чувствовала, что ее уважение постепенно возвращается к нему. Порою ей казалось невозможным, чтобы он действительно был виновен в тех развратных поступках, в которых его обвиняли: они совершенно не вязались с его чувствительной, искренней душой. Какова бы ни была преступность, подавшая повод к дурным слухам, она не могла поверить, чтобы эти слухи были вполне правдивы и чтобы его сердце было вконец испорчено. Глубокое осознание им своих заблуждений, по-видимому, подтверждало это убеждение; а так как она не имела понятия о непрочности юношеских зароков, если им приходится бороться с усвоенной привычкой, и о том, что все эти зароки часто обманывают и того, кто дает их, и того, кто их слышит, то она готова была бы поддаться голосу своего сердца и просьбам Валанкура, если бы ею не руководила разумная осторожность графа. Он представил ей в ярком свете опасность ее теперешнего положения: опасность выслушивать обещания исправления, которые давались под влиянием страсти. Он убеждал ее, как мало надежды на счастливый союз, когда все шансы на счастье зависят от восстановления расстроенных обстоятельств и исправления от беспутных привычек. Вот почему он жалел, что она согласилась на вторичное свидание; он понимал, как это свидание пошатнет ее решимость и осложнит трудности ее победы.