Эта глава посвящена некогда хорошо известным в Петербурге людям, которых в разное время связывали, как минимум, три вещи: во-первых, в 1995 году они стали депутатами Государственной думы от фракции ЛДПР; во-вторых, их причисляли к лидерам и авторитетам тамбовского бизнес-сообщества; наконец, в-третьих, каждый из них по истечении срока своих депутатских полномочий так или иначе оказался замешанным в криминальных историях и фигурировал в громких уголовных делах.

Надо сказать, что та выборная кампания вообще представляла собой нечто фантастическое – в глазах оперативников аж рябило от созерцания до боли знакомых фамилий в кандидатских списках. Государственная дума с такой степенью криминализации, как в 1995 году, была в истории России, пожалуй, в первый и в последний раз. Это отнюдь не означает, что в последующих составах совсем не появлялось людей с криминальным прошлым. Но то, что среди этой части кандидатов все-таки больший процент сегодня идет во власть не для того, чтобы защититься от уголовного преследования, а чтобы банально отмыть репутацию, – тенденция, безусловно, положительная. Хотя, соглашусь, звучит это довольно цинично.

Михаил Львович Монастырский, он же Миша Миллионер, он же Миша Фаберже, он же Фальшберже, он же Моня, родился в 1945 году, в День милиции. По-видимому, именно это обстоятельство впоследствии мистическим образом повлияло на всю его дальнейшую судьбу – правоохранительные органы с большим интересом следили за жизнедеятельностью Монастырского, регулярно пытаясь наставить на путь истинный. Михаил Львович каялся, получал сроки, подпадал под амнистию, выходил на свободу, но всякий раз на путь истинный становиться не хотел. Полная терний и опасностей жизнь вольного художника привлекала Монастырского гораздо больше.

Я встречал этого человека дважды. Первый раз он сам пригласил меня в свой офис на Адмиралтейской набережной вскоре после того, как в «Смене» вышла статья о Горбатом. У Михаила Львовича возник ряд претензий по поводу прочитанного, и он решил высказать их мне, несмотря на то что статья эта была написана от первого лица и представляла собой в большей степени монолог Горбатого. Впрочем, наша беседа тогда не сложилась с самого начала и была весьма непродолжительной. Монастырский задал мне ряд довольно странных вопросов, из числа которых я помню сегодня лишь один: «Почему вы так не любите евреев?» Я попытался отвечать Монастырскому в том духе, что, мол, ежели в общем контексте статьи он уловил некое пренебрежительное отношение к представителям этой нации, то по логике вещей свои претензии ему следовало бы адресовать не мне, а Горбатому. В свою очередь я попытался перевести разговор к тем полунамекам и оговоркам Горбатого, в которых всплывало имя Монастырского. После этого наш разговор резко оборвался, и мне ничего не оставалось делать, как откланяться и уйти.{ Любопытно, что во время нашей беседы в кабинете Монастырского присутствовали два его помощника. Впоследствии я узнал, что оба в свое время занимали весьма высокие кресла в районных управлениях КГБ-ФСБ.}

Ну а второй раз я встретил Михаила Львовича спустя лет семь, столкнувшись с ним в длинных коридорах Большого дома на Литейном, 4. Меня привела туда какая-то журналистская надобность, а господин Монастырский, насколько я понимаю, был вызван на отнюдь не дружескую беседу для выяснения обстоятельств, связанных с убийством его помощника. По лицу Михаила Львовича можно было догадаться, что посещение сего места большого удовольствия ему не доставляет, однако держался он уверенно. Уверенность эта, я думаю, подкреплялась лежащими во внутреннем кармане пиджака корочками депутата Госдумы…

В двадцать лет недоучившийся студент Миша Монастырский приехал из Брянска в Ленинград. Изначально благая цель – учиться в «Мухе» – по прибытии в град Петра и Ленина подозрительно быстро улетучилась. Михаил Львович решил действовать по принципу Д’Артаньяна, которому, как известно, были «не нужны академии», поскольку «любой гасконец – с детства академик». Оформив фиктивный брак, Монастырский получил ленинградскую прописку и с головой окунулся в мир городской творческой богемы, где благодаря личному обаянию и художественным задаткам завязал массу полезных знакомств. Эти знакомства, в частности, помогли ему получить должность инспектора-искусствоведа в ленинградском отделении Художественного фонда РСФСР (при этом он не имел необходимого специального образования). Прошло совсем немного времени, и Монастырский стал уже хозяином собственной мастерской в самом центре города. Мастерская занималась изготовлением церковной утвари и заключала весьма выгодные договора на реставрацию церквей. Но поскольку дело происходило во времена повального дефицита, Михаил Львович столкнулся в своей творческой деятельности с аналогичной проблемой – ему не хватало необходимых материалов (грубо говоря, сырья).

Поскольку производство Монастырского достаточно специфично (на помойках, свалках и в магазинах неликвидов подобного рода вторсырье встречается редко), Михаил Львович в поисках необходимого стал посещать городские музеи и реставрационные мастерские. Располагающая внешность вкупе с искусствоведческой ксивой помогали ему приобретать драгметаллы, элементы декора и прочие материалы из запасников и хранилищ. Дела шли успешно до тех пор, пока уже порядком зарвавшийся Михаил Львович не покусился на эрмитажные святыни. Приметив в главном музее города трех молодых электриков, имевших беспрепятственный допуск во все помещения Эрмитажа, он подбил их на кражу музейных ценностей.{ Между прочим, сама идея далеко не нова. Не исключено, что Михаил Львович позаимствовал ее у Остапа Бендера, который, если помните, подрядил электромонтера Мечникова на кражу из театра гамбсовских стульев. Правда, у Монастырского эта тема приобрела гораздо больший размах… Кстати, если вспомнить былую заочную полемику с господином Пиотровским (см. главу «Горбатый»), любопытно было бы узнать, скольких подобных «монтеров Мечниковых» удалось вовремя схватить за руку в Эрмитаже?} Оптом и в розницу (и фактически за бесценок) он скупал у них хрустальные подвески люстр, бронзовые накладки, ручки с витрин в лоджии Рафаэля, украшения с ваз, бра, торшеров (только хрустальных подвесок было украдено более двух тысяч). Однако доказать непосредственную причастность Монастырского к хищениям правоохранительным органам тогда не удалось – он обвинялся лишь в перепродаже краденого. Осенью 1973 года Михаил Львович получил семь лет лишения свободы с конфискацией имущества, но освободился задолго до окончания срока: по некоторым сведениям, ему помогли примерное поведение, а главное, деятельное содействие органам в период следствия.

После освобождения Монастырский стал работать монтажником на Ленинградском живописно-оформительском комбинате, а затем устроился художником на Скульптурном комбинате. По деньгам выходило весьма недурственно (до тысячи рублей в месяц – в те времена сумма, можно сказать, гигантская), однако Михаил Львович все равно продолжал грезить о высоком.

Резкий поворот в его судьбе произошел после знакомства с неким Альбертом Хейфецем, искусствоведом и художником, давно вращающимся в среде ленинградских коллекционеров и антикваров. В одну из встреч Хейфец показал Монастырскому подлинное изделие фирмы Фаберже и копию этого изделия, сделанную грубовато, но все же очень похоже. Причем на основании копии стояло клеймо мастера. Встреча завершилась заключением трудового соглашения на изготовление подделок – Монастырский брался за кустарное поточное изготовление произведений великого мастера, а Хейфец организовывал общее финансирование работ и сбыт готовых изделий. Дело сулило несомненную выгоду, поскольку концессионеры пользовались подлинными клеймами дома Фаберже.