и влажной земле у реки, брадобрею тоже понадобилось изрядное мужество.

Николай Николаевич начал печатать, первые абзацы сложились мгновенно — но главное будет дальше.

Маленькие человечки отправятся к Луне. К полой Луне — кому надо, тот поймёт всё.

Нет, какое-то дурацкое название для его героев — «человечки».

Пусть будут «коротышки».

Коротышки отправятся к Луне и увидят, словно косточку внутри полого шара, прекрасный новый мир себе подобных.

2022

Вечера в Териоках (День выпускника. Конец июня)

Они сперва шли вдоль берега Залива, разговаривая о высоких энергиях, а когда свернули на дорожку между дачами, перешли к химии. Говорили о том, что тайны химии ближе людям, чем тайны атомов. Старик печалился о том, что это нескоро поймут, и хвалил своего спутника за то, что тот сочетает химию и физику.

Ночь кончалась, да, впрочем, и ночи в Териоках сейчас никакой не было.

Двух собеседников окружала тишина, и даже птицы, казалось, замерли, набираясь сил. Только слышен был в этой тишине ритмический шум прибоя.

Один из прогуливающихся был совсем молод. Он, почти мальчик, худой и высокий, продолжал длинный разговор:

— И все-таки: я люблю работать по ночам — у нас были сложности с лабораторией, приборов мало, а ночью всё свободно, никто не мешает. Люблю ночь.

— Любовь к ночным светилам прекрасна, но не провороньте ваши дни: вам нельзя отказываться от общения со студентами. Настоящему учёному нужно преподавать: только так вы будете проверять самого себя. Студенты безжалостны, — отвечал ему старик с острой бородкой, — но устоявшее после их проверки стоит, как правило, прочно.

— Студенты сейчас больше думают о революции, а не о формулах.

— Это пройдет. И революция, и половой вопрос.

— Половой вопрос пройдёт? Взаправду?

— Ну не он, а ажитация.

— Так все пройдет, но какой ценой мы оплатим наши эксперименты?

— Это не наши эксперименты, а — их, — старик произнес «наши» с сильным нажимом.

— Наши, — молодой отвечал старику с тем же нажимом, — просто мы в качестве лабораторных крыс, а не экспериментаторов. И отказаться нельзя. Наша революция — прямое следствие той, французской. Они ведь всё придумали за наших эсеров — закон за законом, пункт за пунктом. Никаких, прости Господи, марксистов, никаких бомбистов. У французов сто лет назад уже были все нужные слова: «враг народа», «контрреволюция», «революционный трибунал», «ревком»… Ну и прочее — если в России снова начнут, им вовсе не нужно будет ничего изобретать. Нас с вами гильотинируют… нет, всё же расстреляют по очередному «Закону о подозрительных». Все эти желания кровавых перемен и массового живодёрства не в культуре, а внутри человека. Вот даже эротические эксперименты у наших союзников-лягушатников уже были — и вполне революционные. Маркиза де Сада из Бастилии, кстати, освободили… Впрочем, не помню точно, как там было.

В этот момент окошко одного из финских домиков открылось, и оттуда вывалился молодой человек довольно странной наружности. Во-первых, он был в мятой блузе, какую обычно носят художники, а во-вторых, идеально брит и головой напоминал бильярдный шар. Со стороны могло показаться, что из окна его выбросил пороховой заряд.

Молодой человек встал и, отряхнувшись, погрозил кулаком в окно.

Затем он снова похлопал себя по брюкам, счищая песок, и споро пошёл в сторону железнодорожной станции.

— Да-с, — с некоторым недоумением заметил старик. — Вот случай. И, боюсь, мы никогда не поймём, что это было.

— Да что тут думать? Кого-то выкинули из дому за дурное поведение, возможно, человек напился и позволил себе лишнее. Этот человек брутальной поэтической наружности сейчас молод, а как почует запах смерти, потребует какого-нибудь химика воскресить себя наново. От меня или от вас, к примеру, потребует. Наблюдённые факты иногда очень просты, даже физические факты.

— Как знать, вдруг когда-нибудь природные законы окажутся слишком сложными? Такими сложными, что вы не поймете моей работы, а я — вашей? Сейчас 1913 год, а кто знает, что будет через сто лет? Я через пару лет уже не узнаю научного пейзажа. Но мы — естествоиспытатели природы, мы будем нужны всегда. Только давайте вернёмся, надо заснуть, прежде чем проснётся наша молодежь. А вечером нас опять будут терзать про Эйнштейна и теорию относительности. Мои гости всегда путают дачную жизнь с публичным лекторием…

И прогуливающаяся пара повернула обратно.

Но вечером ни молодого физического химика из второй столицы, ни профессора Е. И. В. Санкт-Петербургского университета и многих почётных званий и орденов кавалера не расспрашивали ни о теории относительности, ни о скорости света, ни о машине времени.

Говорили на дачной веранде о революции, да только о революции особого рода — «половом восстании», как это явление назвала стриженая курсистка.

Едва слышно, но очень быстро хлопал крылышками мотылек, пожизненный узник абажура.

В круге света тускло светились лафитники и чайные чашки.

Говорили о проблеме пола, и студент в расстёгнутой тужурке уже прочитал чужое стихотворение:

Проклятые вопросы,

Как дым от папиросы,

Рассеялись во мгле.

Пришла проблема пола,

Румяная фефёла,

И ржёт навеселе.

Москвич с опаской полез в разговор, как купальщица в быструю реку:

— Но это ещё не все там! Помните, как там кончается?

Научно и приятно,

Идейно и занятно —

Умей момент учесть:

Для слабенькой головки

В проблеме-мышеловке

Всегда приманка есть.

— «Проблема-мышеловка» — как верно это сказано!

Но его не слушали.

Какое-то странное напряжение сгустилось в воздухе. Его рождали близость моря, запахи сосен и близость молодых женщин, казавшихся доступными, причем доступными не так, как раньше, а по революционному обету, для прогресса.

Говорили также о том, что в будущем случится свобода не только социальная, но и половая. Причём для всех. Вспомнили и изломанных молодых людей, что томно сидели в летних ресторанах, не особо скрываясь.

Приехавший из города знаменитый писатель утверждал, впрочем, что энергия, накопившаяся в педерастах, послужит делу революции — ибо она только увеличивается и копится под спудом.

Старик-профессор брезгливо поморщился:

— Это ж содомия. Вот завтра заглянет к нам наш сосед-дьякон, он вам подробно это распишет.

— Бросьте, а Чайковский… — не отставал писатель.

— Нет, Чайковского мы вам не отдадим, скотство какое! Сводить Чайковского к содомии!

— Да отчего же скотство!

— Да оттого! Оттого, что приказчик, причем всякий приказчик теперь думает: «Ага, Чайковский-то кто!» И вот от этого приказчик чувствует, что он в своей низости ближе к Чайковскому,