которая не только дает присутствовать призракам прошлого, но и будоражит душу образами тревожных предчувствий? Сила эта, конечно, может многое, но производимое ею – это твоя работа, даже если оно и воздействует на тебя с той силой, которую ты ему придал. И то, что эта сила производит, должны прежде так или иначе увидеть земные очи, но то, что видит вера, земные очи видеть не могут, и потому это не может явить себя в образах воображения. И разве можно было бы желать, чтобы то, что видит вера, было воображаемым образом, который, как ты знаешь по опыту, всегда отсутствует как раз тогда, когда ты больше всего в нем нуждаешься; ведь когда уверенность, тишина и безмолвие, в которых рождается образ, исчезают, когда им на смену приходят раздор и борьба, тогда тебя не посещает ничто, кроме того, что навеяно тревогой и страхом. И даже если бы желанный образ и посетил тебя в это время, он все же не смог бы умирить раздора, ведь все создания воображения это неделимые единства, неспособные воздействовать на что-то вовне себя[393]. И если ты пожелаешь вообразить царя, но не одетого в пурпур, сможет ли воображение помочь тебе в этом, если ты никогда не видел царя, одетого подобно обычному человеку; если ты захочешь вообразить его не во дворце, сможет ли воображение помочь тебе в этом, если ты никогда не видел Их Величества у того, кто беден и презираем в народе, и сможешь ли ты вообразить его, не воображая ни бедной хижины, в которой была бы заметна его осанка, ни бедного жильца этой хижины, рядом с которым также было бы видно, что он – царь? Или твое воображение придет в отчаяние, не будучи в силах этого сделать? Так и если бы ты прочитал со всем вниманием слышанное нами слово апостола, то разве ты смог бы вообразить то великое, о чем идет речь, как соблазн для иудеев, – ведь если бы царь пожелал посетить простого человека, который не смог бы ему воспрепятствовать в этом, своим присутствием царь обратил бы его хижину во дворец; разве ты смог бы вообразить это великое как безумие для эллинов, – ведь если бы наш благородный царь носил простую одежду и только этим не был бы похож на царя, и если бы его человеческие черты были видны и тогда, когда он облачался бы в пурпур, или если бы простая одежда была его отличительным знаком, который особым образом, более, чем вся земная роскошь, подчеркивал бы его отличие, то ведь, конечно, греки не стали бы над ним насмехаться.

Но если ты видел то великое и дивное, о котором идет у нас речь, то я понимаю, как ты его видел – ты видел его, веруя. Вера подобна тому, что ей открыто: она для иудеев соблазн, раздражающий их, потому что они жаждут чудес и знамений как доказательств, тогда как чудо само доступно лишь вере; для эллинов она – безумие, потому что они ищут мудрости, тогда как вера есть нечто сокровенное и являет себя лишь как безумие.

Проповедуя эту сокровенную премудрость, апостол говорит о том, чего не слышало ухо. Но слышал ли это ты, мой слушатель, и как ты это слышал? Быть может, эта премудрость уже перестала быть сокровенной, поскольку слово, о котором мы говорим и которое передавалось когда-то шепотом в потаенных местах, теперь возвещается с кровель?[394] Продолжает ли это слово быть сокровенным? Ведь если один человек доверяет другому нечто сокровенное, какую-то тайну, а другой по неосторожности или злонамеренно разглашает ее, и она становится доступна любому, то было бы странным, если бы эти двое продолжали считать ее по-прежнему тайной. Но эта сокровенная премудрость существует лишь для того, кто имеет уши, чтобы ее слышать, ведь только он ее слышит.

Слышал ли ты, о чем говорит апостол, мой слушатель, или же ты подобен не тому, кто слышал это, хотя и пришел в раздражение, кто слышал это, хотя и стал насмехаться, – но тому, кто, слыша, не слышал, кто слышал лишь колебание воздуха, не дававшее повода ни для насмешки, ни для раздражения. Тогда это лучше слышал тот, кто был раздражен; и тот, кто насмехался над этим, не так быстро смог это забыть. Ведь первый все же вступил со слышанным в тесные отношения, невольно прилепился к нему, поскольку не смог пройти мимо; второй же должен был постоянно защищаться от слышанного, насмехаясь над ним, ведь только так он и мог держаться на расстоянии от него. Так что если слышанное не вызвало у тебя никакого раздражения хотя бы в то мгновение, когда ты обнаружил, как близко оно тебя затрагивает, и когда тебя спасла безусловная преданность; если слышанное не вызвало в тебе желание осмеять его, даже если ты в то же мгновение сердцем принял его, блаженно от всего отрешившись, – тогда весьма сомнительно не просто то, что ты состоишь с этим словом в правильных отношениях, но сомнительно, что ты вообще состоишь с ним в каких-либо отношениях.

Слышал ли ты, о чем говорит апостол, мой слушатель, или ты, лишь как будто это услышав, прислушиваешься и говоришь: блаженны уши, которые слышали это? Конечно, счастливы и уши, которые слышали то, что желают слышать земные уши; но ведь мы говорим не об этом. То, что ты жаждешь услышать, ты ведь слышал уже, оно слышится снова и снова, оно слышится всякое мгновение в самых разных местах, и ты не должен говорить: кто взойдет на небо, чтобы свести его к нам[395]. Но тогда блаженство состоит не в том, чтобы попасть туда, где ты сможешь это услышать, нет, скорее те, чье блаженство ты восхваляешь, имеют уши, чтобы слышать это: уши сердца. Конечно, счастлив и тот, чьи уши способны слышать тончайшие оттенки звука, и если ты восхваляешь счастье того, кому это дано, то мы хвалим тебя за то, что ты не желаешь мелочно, чтобы всем недоставало того же, чего недостает тебе. Но мы говорим не об этом. Слово, о котором идет здесь речь, не было словом, которое своей красотой щекотало бы земные уши, ведь как оно могло бы тогда стать для иудеев соблазном, а для эллинов безумием? Оно было не вдохновенной пламенной речью, ведь красоту греки ценили прежде всего остального, а вдохновенный энтузиазм находил горячий отклик у иудеев. Так что поистине его слышали не земные уши, но уши