И Ахмет поспешил вернуться в комнату, где еще не развеялся запах сестриных духов. Продолжил работать.

Коротко звякнул звонок. Ахмет посмотрел на часы: шесть. «Это Илькнур! Уже шесть часов!»

Торопливо открывая дверь, он проговорил:

— Здравствуй, кузнечик! — и оторопел. На пороге стоял Хасан.

— Какой такой кузнечик? — удивился Хасан. — Привет! Я проходил мимо, дай, думаю, зайду. — Немного помолчав, прибавил: — Я не вовремя?

«Хороший, порядочный парень! — подумал Ахмет. — К тому же революционер».

— Нет, садись, садись!

— Если ты занят или кого-то ждешь, я пойду.

— Нет-нет, присаживайся. Поговорим немного. А то тебя совсем не видно.

— Я то же самое хотел сказать о тебе.

— Чай будешь?

— Буду, пожалуй, — сказал Хасан и неожиданно со всего маха стукнул Ахмета по спине кулаком. — Эй, как жизнь-то?

На мгновение Ахмет потерял равновесие, но постарался этого не показать. Зажигая на кухне горелку маленькой газовой плитки, почувствовал, как онемела спина.

— Всё рисуешь? — послышался из комнаты голос Хасана.

— Рисую!

— Ну-ну! Давай быстрее чай готовь!

Поставив чайник, Ахмет поспешил назад. Хасан сидел на табуретке посредине комнаты, вытянув ноги в солдатских ботинках, курил и посматривал на картины. Ахмету вдруг захотелось его позлить:

— Милый мой, тебе уж скоро тридцать, а ты, как восемнадцатилетний левак, ходишь в шинели и армейских ботинках, усы закручиваешь. Разве это подобает выпускнику Галатасарайского лицея?

— Да, я учился в Галатасарае, но я сын народа! Как и ты… — Хасан помолчал. — Каждый раз, когда я бываю в Нишанташи, когда смотрю на эти магазины, бутики и разряженных теток, я чувствую, как закаляется моя ненависть к буржуазии!

— Тогда ходи сюда почаще, на пользу пойдет.

— Мне это не нужно. Вот тебе, может, и не повредило бы, но у тебя душа совсем огрубела.

Посмеялись. «Всё как обычно, — думал Ахмет. — Он считает меня недостаточно активным, но все же любит. Раньше тоже так было. Раньше…» Он почувствовал легкую грусть. Хасан был младше его на три года. Знакомы они были еще со времен учебы в Галатасарайском лицее, но подружились по-настоящему много позже, после того, как Ахмет вернулся из Франции. «Да, славное было время!» — подумал Ахмет, рассердился на себя за такие мысли и стал внимательно рассматривать Хасана. «Меня он своей амуницией с толку не собьет — видно, что тоже уже не юноша!»

— Ну, чем сейчас занимаешься? — спросил Ахмет.

— Сижу дома со своим стариком. Мама, как ты знаешь, полгода как умерла.

— Знаю. Переводишь?

— Да. На жизнь хватает.

— Университет собираешься заканчивать?

— Я там не появляюсь. Закончу, нет ли — понятия не имею.

— А не выгонят?

— Нет, я могу хоть всю жизнь там числиться. А, ну да, ты ведь в Париже учился, здешних порядков не знаешь!

Ахмет сделал вид, что немного обиделся, однако если что и могло его расстроить, так это упоминание о том, что он изучал живопись, а не о том, что учился в Париже. Пододвинув стул, он уселся напротив Хасана и стал изучающе рассматривать его лицо. Хасан, должно быть, это чувствовал, но продолжал переводить взгляд с одной картины на другую. Взгляд был внимательный и серьезный, как будто Хасан не смотрел на картины, а читал книгу. Потом он обернулся к Ахмету и улыбнулся.

— Как тебе? — спросил Ахмет.

— Ей-богу, не понимаю я ничего в живописи.

— Как ты, однако, осторожен в суждениях!

— Ну, по части осторожности мне до тебя далеко, независимый ты социалист! — сказал Хасан, поднимаясь на ноги. — Ты ведь у нас по-прежнему независимый?

Сам Хасан был членом Рабочей партии. Гордился он этим не меньше, чем своим отцом — школьным учителем.

— Сейчас полно социалистов, не входящих в Рабочую партию, — сказал Ахмет. — И, между прочим, шум устраивают как раз они!

— Шум-то устраивать все горазды, а вот нужное дело делать… — проговорил Хасан и осторожно продолжил: — Вот что я тебе скажу: не такой уж я правоверный партиец. Среди нас есть немало таких, кто, как я, пытается примирить идеологию Рабочей партии и НДРД.[104]Мы с этими товарищами…

— У тебя, смотрю, взгляды меняются по обстановке. Как прижмут к стенке, так ты уже и не партиец!

— Каким ты пламенным борцом стал, дома-то сидючи!

— Ну, если ты думаешь, что Турция достигнет социализма путем выборов… Знаем мы, к чему приводят эти выборы, видели!

— Мы с тобой, кажется, уже говорили на эту тему. Давай не будем начинать снова…

— Ты вот смеешься надо мной, называешь «независимым социалистом». А я и в самом деле хочу попробовать эту самую независимость на вкус.

— Ты, брат, с самого детства пробуешь, и всё никак не надоест. Но ведь чтобы распробовать хорошенько, нужно все-таки что-то делать, не правда ли?

Хасан сказал это по-дружески, не желая обидеть. Ахмет был тронут, но всё же сказал в ответ:

— Ну и что с того, что я ничего не делаю? Просто мне не нравится то, что делаете вы, вот и всё. Не нравится!

— Не нравится, так критикуй. Обсудим, поспорим!

«Что ж, он прав», — подумал Ахмет. Попытался придумать ответ, но в голову лезли какие-то странные мысли. В конце концов он пробурчал:

— Мы, знаешь ли, картины рисуем! — и обвел комнату рукой. Потом виновато усмехнулся и пошел заваривать чай. «Выгляжу я, наверное, довольно-таки жалко. Но Хасан хороший человек, плохо обо мне думать не будет!»

Когда он вернулся в комнату, Хасан все еще разглядывал картины.

— Ну, что скажешь?

— О чем?

— Да о картинах же! Ты в них уже дырки просмотрел, а говорить — не говоришь ничего.

— Ну, я вижу, что ты стараешься, пытаешься воплотить какие-то замыслы, но ничего не понимаю, по правде говоря.

Ахмет было рассердился, но тут же остыл. «Хороший парень Хасан! Метин или Саджит сразу бы начали выискивать в моей живописи страх перед жизнью, неверие в массы или пораженческие настроения».

— И все-таки скажи. Что тебе приходит в голову, когда ты на них смотришь?

— Не знаю. Какой-то замысел у тебя явно есть, но я в этих тонкостях не разбираюсь. — Увидев, что Ахмет расстроился, Хасан решил, что нужно еще что-нибудь сказать: — Ей-богу, не понимаю, серьезен ты, когда рисуешь этих людей, или смеешься над ними?