— Пожалуйста, хотя бы самый щекотливый.

— Не правда ли, уезжая в Париж, вы были сильно обижены на меня?

Он хотел ответить, что подозревал ее в обмане, а это нечто худшее, нежели обида, но промолчал.

— Я перед вами виновата… я заподозрила вас…

— Уж не в том ли, что я с помощью подставных лиц смошенничал при покупке дома вашего отца? — усмехнулся он.

— О нет! — живо возразила она. — Напротив, я заподозрила вас в поступке поистине христианском, которого, однако же, никому не могла бы простить. Одно время мне казалось, будто вы заплатили за наш дом… слишком много.

— Надеюсь, теперь вы уже успокоились?

— Да. Мне стало известно, что баронесса Кшешовская готова дать за него девяносто тысяч.

— В самом деле? Она еще не обращалась ко мне, но я предвидел, что рано или поздно это произойдет.

— Я очень рада, что так получилось и что вы ничего не потеряете, и… только теперь я могу от всей души поблагодарить вас, — сказала панна Изабелла, подавая ему руку. — Я понимаю, какую услугу вы нам оказали. Если б не вы, баронесса попросту ограбила бы моего отца; вы спасли его от разорения и даже, может быть, от смерти… Такие вещи не забываются…

Вокульский поцеловал ее руку.

— Совсем стемнело, — сказала она смущенно, — пора возвращаться. Наверное, все уже ушли из парка…

«Если она не ангел, то я просто скотина!» — подумал Вокульский.

Все уже собрались в столовой, и вскоре подали ужин. Вечер прошел весело. Около одиннадцати Охоцкий проводил Вокульского до его комнаты.

— Ну что? — спросил Охоцкий. — Я слышал, вы беседовали с кузиной об аристократии? Как же, удалось вам убедить ее, что это никчемный сброд?

— Нет! Панна Изабелла слишком хорошо защищает свои положения… Блестящая собеседница! — заметил Вокульский, стараясь скрыть смущение.

— Она, разумеется, говорила вам, что аристократия способствует расцвету науки и искусства, что она служит образцом хороших манер, а ее высокое положение — это цель, побуждающая к действию демократов, которые сами таким образом облагораживаются… Вечно те же самые аргументы, они уже мне оскомину набили…

— Однако вы сами верите в благородную кровь, — возразил задетый за живое Вокульский.

— Конечно… Но эту благородную кровь надо постоянно освежать, иначе она быстро испортится. Ну, спокойной ночи. Посмотрю, что показывает барометр, а то у барона ломит кости, и завтра может быть дождь.

Едва ушел Охоцкий, как к Вокульскому явился барон; он кашлял и ежился от озноба, но улыбался.

— Красиво, нечего сказать! — воскликнул он, нервно моргая веками. — Очень красиво! Как же это вы меня подвели?.. Оставить мою невесту в парке, одну… Я шучу, шучу, — поспешил он прибавить, пожимая Вокульскому руку, — но… в самом деле я мог бы на вас обидеться, если б не сразу вернулся и не… столкнулся с паном Старским, который как раз шел в нашу сторону с другого конца аллеи…

Вокульский второй раз за этот вечер покраснел, как мальчишка.

«Зачем только я впутался в эту сеть интриг и обмана!» — подумал он, все еще раздраженный словами Охоцкого.

Барон закашлялся и, передохнув, продолжал вполголоса:

— Не подумайте только, будто я ревную… Это было бы с моей стороны низостью… Это не женщина, а ангел, и я в любую минуту готов отдать ей все состояние, всю свою жизнь… Да что жизнь! Я доверил бы ей и свою вечную, небесную жизнь я был бы так же спокоен и так же уверен в своем спасении, как в том, что завтра взойдет солнце… Солнце я могу и не увидеть — боже мой, ведь все мы смертны! — но… Но она не внушает мне никаких опасений, никогда и никаких опасений, честное слово, пан Вокульский! Я и собственным глазам не поверил бы, а не то что чьим-либо подозрениям или намекам… — закончил он громко.

— Но, видите ли, — продолжал он, помолчав, — этот Старский — отвратительная личность. Я бы этого никому не сказал, но… вы знаете, как он обращается с женщинами? Думаете, он вздыхает, ухаживает, вымаливает нежное словечко, пожатие руки? Нет, он к ним подходит, как к самкам, и со всей вульгарностью, которая ему так присуща, возбуждает их нервы разговорами, взглядами…

Барон осекся, глаза его налились кровью. Вокульский, молча слушавший его, вдруг проговорил резким тоном:

— Кто знает, милый барон, может быть, Старский и прав. Нам внушали, будто женщины — неземные создания, и мы с ними так и обращаемся. Однако если они прежде всего самки, то мы в их глазах глупцы и простаки, а Старский, само собой, торжествует. Касса достается тому, кто владеет подходящим ключом. Так-то, барон! — закончил он, рассмеявшись.

— И это говорите вы, пан Вокульский?

— Именно! Часто я спрашиваю себя: не слишком ли мы боготворим женщин, не слишком ли серьезно относимся к ним — серьезней и возвышенней, чем к самим себе?

— Панна Эвелина — исключение!.. — воскликнул барок.

— Не отрицаю, что бывают исключения; однако, как знать, может быть, такой вот Старский открыл общее правило?

— Возможно, но это правило не применимо к панне Эвелине, — запальчиво возразил барон. — И если я оберегаю ее… вернее — возражаю против близкого знакомства со Старским, хотя она отлично оберегает себя сама, то лишь затем, чтобы подобный человек не осквернил ее чистых мыслей каким-нибудь словом… Но вы, по-видимому, устали… Простите за несвоевременный визит.

Барон ушел, тихо прикрыв за собой дверь. Вокульский остался один и погрузился в невеселые мысли.

«Что это Охоцкий говорил, будто аргументы панны Изабеллы ему уже набили оскомину? Значит, то, в чем она убеждала меня сегодня, не живой протест оскорбленного чуства, а давно затверженный урок? Значит, ее доводы, ее пыл, даже волнение — это только приемы, с помощью которых благовоспитанные барышни обольщают таких дурачков, как я?

А может быть, просто он влюблен в нее и хочет очернить ее передо мною? Но если и влюблен, зачем же ему чернить ее? Достаточно сказать, а она вольна выбирать… Конечно, у Охоцкого больше шансов, чем у меня; я еще не настолько потерял рассудок, чтобы не понимать этого… Молод, хорош собой, гениален… Ну что ж! Пусть решает: слава — или панна Изабелла…

Впрочем, не все ли мне равно, какой свежести аргументы применяет она в споре? Она не святой дух, чтобы каждый раз выдумывать новые, а я не такая интересная личность, чтобы стоило ради меня заботиться об оригинальности. Пусть говорит, как хочет… Важно то, что к ней-то уж наверное не применимо общее правило насчет женщин… Пани Вонсовская — та прежде всего красивая самка, а панна Изабелла — другое дело…

Не так ли говорил и барон о своей Эвелине?..»

Лампа догорала. Вокульский потушил ее и бросился на кровать.

Следующие два дня шел дождь, и заславские гости не выходили из дому. Охоцкий зарылся в книги и почти не показывался, панну Эвелину мучила мигрень, панна Изабелла и Фелиция читали французские иллюстрированные журналы, остальная же часть общества, во главе с председательшей, засела за вист.