выхвачена она из вполне реальных событий. Каждый неверный шаг, намеренно или случайно сделанный горцами или немцами, тройным рикошетом отзывается на немцах, на девушках и на ребятах, которые держат на мушке выход из пещер. Зависимость друг от друга так уплотняется и напрягается, что почти уже любое движение оказывается гибельным для обеих сторон. Драматизм этого напряжения, тяготящегося своей неразрешимостью едва ли не больше, чем страхом смерти, рождает художественность. В художественности он разрешается раньше, чем событийно. Условность ситуации, условность предполагаемой психологии немцев и горцев взламывается, как скорлупа. Как ни внезапны и заманчивы зигзаги сюжета, как ни тщателен автор в подборе психологических мотивировок, нерв художественности существует будто сам по себе, вне этих усилий.

Позже в романе «Черная и голубая река» тема немотствования, безъязыкости, тема поиска языка самоосуществления прозвучит очень остро и актуально для самого автора, окажется коренной в трактовке событий.

Сванский цикл — это лирика Иоселиани и его полигон. Он освобождает себя от плоти той жизни, которой эта лирика порождена, уходя в горы, чтобы потом вернуться к труду большого реалистического романа. Движение мысли от новеллы «Тур-вожак» к «Охотнику» так беспрерывно, что они кажутся главами одного произведения, а разделяют их семь лет.

Тур и охотник в новелле «Охотник» сведены в ситуацию, когда под ударом оказывается не только жизнь, но те представления о себе, на которых эта жизнь стоит и которые сформированы и выверены поколениями. Сосредоточенность на противостоянии друг другу настолько связывает тура и охотника, что силы притяжения поглощают силы, отпущенные на отталкивание. Стенки антитезы настолько истончаются, что уже не могут удержать антагонистов от пронизанности друг другом. В своем противостоянии тур и охотник оказываются ближе друг к другу, чем к той жизни, от которой оба они удалились, чтобы добиться последней победы одного над другим.

Лучший из туров и лучший из охотников тратят свое совершенство на то, чтобы утвердить свою несравненность. Каждая из новелл по существу — монолог. Традиционный сюжет завоевания первенства в стаде («Тур-вожак») лишь в первой половине новеллы развертывается у Иоселиани как борьба исключительно за самого себя. Но, возмужав, Белолобый бьется уже за потомка, которого носит в своей крови. Мало того, что потомку надо появиться на свет—'он должен быть так же высокороден, как сам Белолобый. Любовь, жажда первенства, инстинкт продолжения рода у Белолобого переплавлены в импульс творчества и созидания, им поглощены и не то чтобы обесценены, а поставлены на свое место и никак не замыкаются сами в себе. Пять заветных высокогорных ульев Эзике Каросанидзе для Агабо Богверадзе остались неосуществленной программой, которая, однако, оказала влияние на его жизнь — может быть, тем больше, что он не мог ее осуществить. Исподволь этот погибший высокогорный мед питал его мысль.

«Для начала Белолобый схватился со своим ровесником — крепконогим и ловким туром. В какое-то мгновение, когда, загнав соперника к отвесному обрыву, он мог одним, даже не очень сильным ударом сбросить того со скалы, вдруг возмутился потомок в крови Белолобого — потомок, жаждущий честного рождения, и заставил отца отступить. Белолобый дал Быстроногому перевести дух и разогнаться».

«Белолобый лег на том самом месте, где он победил последнего противника, и осторожно положил больной рог на камень. Он прилег, и потомок в его крови притих, дожидаясь — ему не хотелось унаследовать усталость и боль отца».

«Никогда он не был так осторожен и чуток, никогда так не любил жизнь и не верил в бессмертие, как в эти семь дней… Он поднимался все выше и выше и вел туриц в нехоженые высоты, дабы потомок унаследовал и силу, и отвагу, и волю. Он предчувствовал, что с треснувшим рогом ему не завоевать на следующий год право продления рода, и всю горную силу и солнце, что накопились в нем за четыре года, надо передать потомкам сейчас, в эти дни».

«Если заметит, что мне не по себе, пожалеет, и потомки уродятся жалкими». Вожак прошел мимо Рваного Уха, даже не взглянув на него. Страха он не чувствовал, ибо не имел права на страх».

Белолобый созидает жизнь, даже когда заливается кровью. Теряя кровь, он понимает, что с нею уходит мощь и твердость духа, унаследованные от отца и укрепленные Белолобым, — с чем же потомок останется? Он держит себя под неусыпным контролем, потому что те высокие начала, которые он носит в себе, по его представлению, есть костяк жизни — его-то и надо заслать дальше. Если у Белолобого и есть инстинкт самосохранения, то это инстинкт сохранения высоких начал, высокого качества.

Монолог Белолобого — бессловесен. Это немотствующая деятельность, ее красноречие — в тонких реакциях на опасность; в бесчестном преимуществе или победе Белолобый всякий раз чувствует угрозу для жизни. Он охраняет жизнь от соперника и зорко — от себя самого, от собственного духа, если он вдруг ослабнет. Поэзия новеллы — в тонкой и яростной живописности, в том, как эти два стиля смиряют друг друга.

Монолог охотника, при том, что он — внутренний, искусно красноречив, последователен в своем прихотливом движении и прихотливой аргументации. Промерзая на склоне гребня, куда не взбирался еще ни один из охотников, охотник Джобе сурово и сухо логичен. В этой сухости и суровости Джобе только лишь мерещится обнаженная правда — истина истощается, омертвляется в его антиномиях. «Я ли тебя загнал на этот выступ, ты ли заманил меня сюда?» — вопрошает тура охотник. «Если бы тебя было легко достать, то давным-давно перестал бы существовать ты — тур и весь твой турий род, и тогда не было бы ни тебя — тура, ни меня — охотника… И нет врага злее и друга ближе — чем мы с тобой».

Они тоже друг у друга в плену. Но, как и Белолобому, охотнику нужна лишь честная победа. Так же, как и Вожак, он зорко следит за тем, чтобы в его победе не было подтасовки и неправого преимущества. «…Не подумай, что я сижу здесь и дожидаюсь твоего промаха. Боже сохрани! Нет, я обязан превзойти тебя умом и ловкостью. Ты сам знаешь, что сюда ни растяпа, ни проныра охотиться не полезет». «В нашей кровной вражде и есть наше спасение». И через две строчки: «Я еще туров у соленого родника не подкарауливал. Что поделаешь… Я в жаждущего стрелять не стану, не в моих это правилах. И голодному я не подсыплю яда».

Но почему понадобилось ему оправдываться? Потому что, цепляясь за осыпающуюся вертикаль скалы, на которую он взобрался в погоне за туром, охотник