— После того, как Эдмунд устроит тебя, скажи, чтобы он пришел ко мне. Но скажешь это, когда никто не сможет услышать, и предупреди, чтобы он тоже держал рот на замке.

Эдмунд, который ползал повсюду, мог найти для нее то, что нужно… Эдмунд, Киспинг, тот, который выпустил в Хокона Воспитанника Ательстана смертоносную стрелу.

Уже к следующему вечеру Эдмунд принес Гуннхильд то, что она хотела. Поскольку он пообещал, что сделает все быстро, королева заранее отослала из дома своих слуг.

— И не возвращайтесь, пока я сама не вызову вас, — строго-настрого приказала она. — Может быть, завтра к вечеру, а может быть, и послезавтра.

Об этом узнал Харальд. Он сам явился к матери и спросил, что это значит.

— Я, как обычно, буду молиться, поститься и размышлять, — ответила она.

Он искоса взглянул на нее.

— Не лучше ли было бы сделать это в часовне и сначала исповедоваться священнику?

— А когда ты сам в последний раз исповедовался? — одернула она сына. А затем добавила мягко: — Я же сказала, что должна еще и подумать. Моя молитва будет об откровении, о том, чтобы мне открылся путь, по которому мои сыновья смогут пройти через окружающие их опасности.

Он поджал было губы, но сказал лишь:

— Как тебе будет угодно, мать, — и вскоре покинул ее.

Он имел больше чем подозрения о том, что делала его мать, когда вот так оставалась одна — она знала об этом, — и ему это не нравилось. И все же — она холодно усмехнулась — он всегда хотел иметь опору в виде ее совета, когда этот совет мог привести к чему-нибудь полезному.

Так что ей самой пришлось открыть дверь, когда в нее постучал Эдмунд. Деревья и дома казались совсем черными на фоне неба цвета свежего синяка. Работники уже закончили все свои дневные дела и укрылись под крыши. Шелестел холодный, не по сезону, ветер. Где-то вдалеке взвыл волк. Ему в ответ начали брехать собаки.

Слуга скользнул через порог. Королева закрыла за ним дверь. Из-под плаща он достал небольшой кожаный мешочек.

— Вот оно, королева, — сказал он.

— Положи на стол, — приказала она. — Где ты это взял?

— Неподалеку отсюда, в лесу, королева, около заброшенной хижины. Говорят, что когда-то давно там прятались два преступника, объявленных вне закона. Один из них заболел и умер. Его друг захоронил его, но потом его поймали и убили. Туда до сих пор никто не ходит.

На короткое мгновение между двумя ударами сердца Гуннхильд оказалась в другой лесной хижине, маленькая, совершенно беспомощная, перед двумя насильниками.

Она испустила хриплое рычание, чтобы отогнать этот страх, напугать его, заставить его убраться прочь в потусторонний мир. Те люди были тоже мертвы, убиты прямо перед ее внезапно просветлевшими глазами, а она никогда больше не окажется беспомощной.

— Моя госпожа? — Она редко видела Эдмунда растерянным.

— Ничего, — абсолютно спокойно ответила она. — Просто меня немного удивила одна мысль… Чтобы копаться там, нужна немалая смелость.

— Меня послала королева. Я все время говорил себе, что рука королевы хранит меня.

— Ты останешься под защитой моей руки, пока будешь хранить верность королеве. Ты не должен никому говорить ни слова, ни намека об этом. Я буду крайне недовольна, если ты это все же сделаешь.

— Королева знает, что я могу хранить тайну. — Он ухмыльнулся. — Королева, ведь я храню уже немало секретов, не так ли?

«Что он хотел этим сказать?» — метнулась в голове у Гуннхильд мысль. Этот человечек был очень скользким.

— Моя госпожа всегда хорошо вознаграждала меня, — сказал он. — Когда я возвратился с войны против короля Хокона… Должен признаться, что и в этот раз мне пришлось чуть ли не плетью гнать себя вперед. Там не могло быть спрятано никакого сокровища, но люди говорят, что даже самый жалкий мертвец может разозлиться, если его потревожат, и навлечь беду на того, кто в этом повинен. Ради моей королевы я пошел на этот риск.

Да, он пытался нажимать на нее, пусть даже настолько косвенным образом. Однако сейчас она не могла терять время на то, чтобы покарать его. У нее не было никаких оснований обвинять его в жадности; к тому же он сделал то, от чего большинство людей постаралось бы любым путем отказаться.

Гуннхильд наполнила кошелек монетами, привезенными не только из Англии, но и из дальнего Серкланда, и добавила несколько монет, отчеканенных в Империи. Она дала кошелек в руки своему шпиону, не прикоснувшись к ним.

— Вот тебе, — сказала она и кивком указала на дверь.

Слуга, конечно, понял все без слов и вышел, рассыпаясь в неискренних благодарностях.

Гуннхильд заложила дверь засовом. Какое-то короткое время Эдмунд все еще занимал ее мысли, и это было противно. Что же он такое на самом деле? Он, должно быть, успел накопить немалые богатства, но все так же жил среди слуг и, похоже, не тратил денег ни на что, кроме красивых одежд, которые иногда надевал, отправляясь в город, и, как она предполагала, на то, чтобы время от времени нанимать шлюху, хотя, возможно, его желания были иными. Ей следовало озаботиться тем, чтобы вызнать о нем побольше: мастер должен хорошо знать свои инструменты. Но нет, это было бы унизительно!

Хватит!

Тем не менее она медлила. То, что она намеревалась сделать, было худшим видом колдовства. Христос должен бросить ее в вечный огонь, если она не искупит этот грех, — если, конечно, Христа беспокоит то, что происходит с язычниками. Боги в Асгарде нахмурятся, если заметят ее поступок. Сейя огорчится, доведись ей узнать об этом, — если, конечно, Сейя все еще жива.

Она делает это ради дома Эйрика.

Она собралась с духом, заставила себя подойти к кожаному мешку и развязала шнурок. Торопливо засунула внутрь руку и вынула то, что там лежало.

Череп показался ей тяжелее, чем должен был оказаться. К желтовато-коричневой кости прилипли комья земли. От нее пахло сыростью. Несколько зубов торчали черными шпеньками. Гуннхильд подняла череп и присмотрелась к дырам, в которых некогда находились глаза. Какие сновидения могли уловить черви, когда истребляли содержимое этой головы? Разве что кошмары.

Она положила череп на стол, снова залезла в мешок и нащупала пальцами нижнюю челюсть. Отлично. Она велела Эдмунду не забыть и об этом.

Каким-то образом она почувствовала воодушевление, наподобие того, какое испытывала в подобных случаях зимой. А предстоящая ночь должна была оказаться не такой уж длинной. Ей следовало браться за дело.

Она перенесла обе части черепа в свою спальню на втором этаже, сложила их вместе и установила череп на высокий трехногий табурет. От пламени лампы она зажгла свечу и прилепила ее горячим воском к мертвой голове, чтобы свеча стояла на ней, подобно рогу. Затем погасила лампу. Все остальное уже было готово. Снова она разделась донага, распустила волосы, приготовила перья, когти и клыки. Снова она поела священной еды — вдвое больше, чем когда-либо прежде. Снова она била в бубен, плясала и пела. Когда же, наконец, она села, скрестив ноги и раскачиваясь, то смотрела, не отрывая взгляда, не в пламя лампы, а в пустые глазницы.