Но Мона не собиралась ничего продавать. Даже если она будет последней белой, оставшейся в Кении, она не продаст свою ферму.

— Ну что ж, миссис Тривертон, — продолжала гувернантка, допивая чай и думая о том, что неплохо было бы получить к чаю еще и сандвичей. — Сейчас, думаю, самое время сообщить вам и мои собственные новости. Мы с мистером Уадделлом решили перебраться в Южную Африку, к дочери. Вы знаете, мы уже более тридцати лет живем в Кении. Наши дети здесь родились. Мы превратили некогда дикие земли в райские кущи, возделывали землю там, где до того были бесплодные камни, вкладывали свои деньги и свои умения в эту колонию. Но теперь мы им больше не нужны. Мы продали свою ферму африканцам, а я хочу убраться отсюда раньше, чем увижу, что они с ней сделают.

Мону эта новость не удивила. За последние несколько месяцев миссис Уадделл была уже третьей гувернанткой, которую она нанимала для Деборы. Кения тонула, как корабль, и команда бежала с него.

— Когда вы уезжаете?

— Через две недели. Просто хотела заранее вас предупредить ради вашей дочери.

Однако ее работодательница больше ничего не сказала, и между ними воцарилось гробовое молчание. Миссис Уадделл взяла еще одно печенье и мысленно пожала плечами. «Странная она штучка, эта миссис Тривертон, — думала гувернантка, — живет тут одна, в этом богом позабытом старом поместье, изо всех сил пытается удержать его на плаву, тогда как всякий, имеющий глаза, видит, что все ее усилия тщетны. Миссис Тривертон не смогла найти достаточно африканцев для работы, потому что все они требовали платить им больше. В результате качество ее кофе ухудшилось и она уже не смогла получить за него хорошую цену, соответствующую мировым стандартам. Для миссис Уадделл оставалось загадкой, почему миссис Тривертон так упорно держится за погибающую ферму, живет одна-одинешенька в этом большом доме из белого камня, без мужа, но с незаконнорожденной дочерью — совершенно неуправляемым созданием, между прочим, в то время как орды глупых африканцев кружат вокруг ее фермы, готовые в любой момент выкупить у нее землю.

Если бы Мона сочла нужным объяснить миссис Уадделл свою позицию, она сообщила бы ей, что она потому так упрямится и не хочет уезжать, что Белладу — это все, что теперь есть у нее в этой жизни, земля, которая не предаст и не осудит. В одинокой жизни Моны не осталось близких людей: ни друзей, ни родных. Вся любовь, все сочувствие, вся преданность, на которые она была способна, умерли вместе с Дэвидом и их ребенком.

Когда на следующее утро после той страшной ночи Мона проснулась и ей рассказали о ее странном кратковременном помешательстве, которое заставило ее броситься в спальню своих родителей, она почувствовала в груди тупую, ноющую боль и поняла, что отныне эта боль будет с ней всегда.

В отличие от тети Грейс, которая после потери своего горячо любимого Джеймса Дональда сумела найти в себе силы, чтобы жить дальше, Мона так и не перестала горевать. Несгибаемая тетушка Моны позволила себе лишь полгода скорби; потом она собралась с силами, расправила плечи и снова взяла в свои руки управление миссией и заботу о ее нуждающихся обитателях. «Все дело в том, что Грейс обладает завидной способностью вновь возрождаться для любви, — думала Мона, — в точности как ящерица, у которой отрастает новый хвост взамен оторванного». Сама Мона такой способностью не обладала и прекрасно знала, что больше не способна любить кого бы то ни было. А без любви ей в жизни никто и не нужен. Кроме ее фермы.

Теперь-то она хорошо понимала, почему после смерти Карло Нобили ее мать выбрала самоубийство.

И хотя у самой Моны не хватало духу покончить с собой, она тем не менее совершила над собой своего рода моральное самоубийство. И хотя время от времени она виделась с тетей и крайне редко — с Джеффри и Тимом, она совершенно замкнулась в себе и вела чрезвычайно уединенный образ жизни, целиком посвятив себя своим пяти тысячам акрам земли и погибающим кофейным деревьям, которые были всем, что у нее осталось. Что касается ее ребенка, Деборы, то она передала ее заботам няньки в тот самый день, как девочка родилась, и больше к ней не прикасалась. Она считала, что этот ребенок появился на свет в результате бесплодного, неестественного акта и потому не имел права на жизнь.

Но сейчас Дебора жила дома, потому что школы закрывались, а гувернантка скоро уедет. Неожиданно Мона оказалась в крайне неприятной для себя ситуации.

— Если вы позволите мне высказать свое мнение, — начала миссис Уадделл, — лучше бы вам все продать и уехать вместе со всеми, миссис Тривертон. Скоро декабрь, а это не лучший сезон для тех, у кого белая кожа.

Но Мона возразила:

— Я никогда не продам ферму. — Она принялась мыть чашки. — Я родилась в Кении, здесь мой дом. Мой отец сделал для этой страны больше, чем могли бы сделать для нее миллионы африканцев. Это он построил Кению, миссис Уадделл. У меня гораздо больше прав находиться в этой стране, чем у всех людей там, за стенами этого дома, которые всю жизнь влачили жалкое существование в своих убогих глинобитных хижинах, а ничего полезного не сделали.

Мона немного постояла у раковины, затем резко обернулась.

— На самом-то деле, — продолжала она негромко, и в темных ее глазах горел огонь, — кому и следовало бы отсюда уехать, так это самим африканцам. Они не заслужили эту богатую и прекрасную землю. Они ничего не сделали для Кении. Они здесь все только разрушат и превратят в руины. Когда мой отец приехал сюда, все они жили в хижинах из коровьего навоза и носили звериные шкуры. Они влачили жалкое существование, как много веков назад, и ни к чему не стремились, разве что к тому, как бы выпить пива. Они и сегодня жили бы точно так же, если бы белые не приехали в Кению. Мы устроили здесь фермы, построили плотины и проложили дороги, дали им медицину и книги! Черт, да благодаря нам Кения появилась на карте мира, и теперь они говорят нам, чтобы мы убирались!

Миссис Уадделл с изумлением глядела на свою работодательницу. Это была самая длинная речь, которую она когда-либо слышала от миссис Тривертон. И какая эмоциональная! Кто бы мог подумать, что эта женщина, которую вся колония считала жесткой и бесчувственной, способна на такое!

Гувернантка вдруг вспомнила одну непристойную сплетню, которую она слышала много лет назад и которая касалась Моны Тривертон и какого-то африканца. Но даже миссис Уадделл, не любившая отказывать себе в удовольствии посмаковать иногда подобные пикантные подробности, не смогла поверить в такую отвратительную историю. Нет, это было просто немыслимо, чтобы дочь графа завела интрижку со своим черным управляющим!

И вот сейчас, услышав горечь в голосе миссис Тривертон и увидев, каким страстным огнем горят ее глаза, миссис Уадделл нутром почувствовала, что в ее работодательнице кипит глубокая, необычайно сильная ненависть к африканцам, и поневоле призадумалась: не была ли та ужасная сплетня на самом деле правдой?

Когда гувернантка наконец ушла, Мона осталась одна. Она все так же стояла у раковины, схватившись за ее край, будто боялась утонуть. В ее груди снова вырос холодный ком боли, поднялся кверху, застрял в горле, не давал дышать.