Впрочем, любые попытки рациональных объяснений будут бессмысленны. То, что было мило и хорошо, становится вдруг немило и постыло. Жилье содрогалось – вместе с самой жизнью.

Задуматься, надо сказать, было над чем.

Итак, «Дни Турбиных» срочно возобновлялись.

Но ожидание оказалось, пожалуй, слишком долгим («Сердце, сердце!»). И как бы возбужденно-восторженно не пересказывали ему мхатовцы заданный будто бы вопрос: а почему давно не видно на сцене «Дней Турбиных»? – после чего и последовало мгновенное возобновление, он-то сам прекрасно помнил и мог проверить по копии, что еще в марте 1930 года уведомлял в письме к правительству, что все его пьесы сняты. Можно себе представить, как напряженно ждал он с весны того года возвращения на сцену хотя бы одной из них. Разрешение пришло, пожалуй, именно тогда, когда он и ждать устал, – вот почему оно его «раздавило».

29–30 января Булгаков комически описывал, как возобновлению пьесы предшествовал «колдовской знак»: вошла домработница и «изрекла твердо и пророчески: – Трубная пьеса ваша пойдет. Получите тыщу», как после известия «было три несчастья», и первое «вылилось в формулу: „Поздравляю. Теперь Вы разбогатеете!“ Раз – ничего. Два – ничего. Но на сотом человеке стало тяжко. А все-таки некультурны мы! Что за способ такой поздравлять!» «Номер второй: „Я смертельно обижусь, если не получу билеты на премьеру“. Наконец, третье – московскому обывателю, оказалось, до зарезу нужно было узнать: „Что это значит?“ И этим вопросом они стали истязать меня. Нашли источник!»

Этот блестящий очерк нравов отзовется в последующих письмах Попова. Включаясь в литературную игру, 28 февраля он ловко подхватывал все основные темы письма, начиная с домработницы, попутно давал сведения о своем нынешнем положении: «Мы и вовсе обходимся без прислуги (нам хозяйка готовит), тем более что ни трубные, ни безтрубные пьесы нас спасти не могут, я только по утрам воду качаю и лишь раз прошел через огонь и воду и медные трубы (воспоминания о недавних драматических перипетиях, предшествовавших его переселению в Ленинград. – М. Ч.). Впрочем, мы тоже не без Кремля, кому – „возобновить“ (т. е. распоряжение о возобновлении «Дней Турбиных». – М. Ч.), а кому – „пора в Москву“ (хлопоты А. И. Толстой – «пришлось повисеть на бороде деда», как юмористически поясняла она друзьям, – к этому времени успешно завершались. – М. Ч.). Можно-то можно, но только не хочется. Я уже не москвич, передо мной Петербург уже не вкопанный город, движущийся только на экране, на который посмотришь и – поезжай дальше. Он для меня – зажил. Передо мной перемены. Я уже в его „истории“. Ведь это эра: прибавили на Загородной остановку у Гороховой, а у Можайской отменили, в Казанском соборе была икона, теперь музей Академии наук, где даже Дундука сократили, не было Астории – есть Астория, и с фокстротом, и сам барон Врангель вовсе никуда не бежит, как другие думают, а важно во фраке ходит между столиками. Словом, „зажил“ я в другом городе, и улица Герцена соединяет Невский с Исакиевской площадью, а университет тут ни при чем (т. е. в отличие от Москвы, где здание университета выходит боком на улицу Герцена. – М. Ч.), университет на Васильевском острове. Вы-то уж чай забыли, что университет – Владимира и подол у Вас остался только на женском платье?» – напоминание о Киевском университете Св. Владимира и нижней части города – Подоле, описанной в «Белой гвардии».

А одна из упомянутых тогдашних достопримечательностей ленинградского быта уясняется из воспоминаний Т. А. Аксаковой-Сиверс о Ленинграде 1931–1932 годов, о том, как ходила она в ресторан «Астория» – «только ради прекрасных тортов. Впоследствии я нашла способ получать порции этих тортов „на вынос“ благодаря знакомству с метрдотелем этого ресторана, бароном Николаем Платоновичем Врангелем, пожилым человеком приятной наружности, всю жизнь служившим по министерству иностранных дел. Находясь в нужде, старик Врангель принял эту, не соответствующую его сущности должность, что, в свою очередь, породило ряд парадоксальных положений. В описываемое время „Астория“ из рабочей столовой превратилась уже в фешенебельную гостиницу для высокопоставленных иностранцев. Единственным умевшим с ними разговаривать человеком часто оказывался метрдотель Врангель. Гости ни на минутку не отпускали его от себя, были от него в восторге, а какой-то восточный принц категорически отказался ехать без него на торжественный спектакль в Мариинском театре. Таким образом, в правительственной ложе, рядом с принцем и его свитой, во фраке и с безукоризненными манерами сидел метрдотель из ресторана…»

В том же письме Попов отзывался поочередно на «три несчастья», перечисленные в письме Булгакова: «Вот марксистов тут меньше, чем в Москве, поэтому я об экономических основах Турбинской пьесы и не подумал; на первое представление не успел попасть, так что и перед Михальским не пришлось делать масляных глаз и 〈…〉 даже не подумал, „что это значит“? Мало того – Эйхенбауму[132] внушил, что Вы… ни с кем не дружны, что это был всего телефонный разговор, причем Вы и не разобрали, кто говорит, да письмишко, и по телефону-то говорили под самую Пасху, а ведь праздники упразднили. Эйхенбаум выпил, закусил и поверил и перестал ссылаться на Слонимского, „только что“ приехавшего из Москвы. А я тоже „только что“ собираюсь в Москву – вот тоже аргументы!»

В это время Попов уже таким образом играл роль знатока биографии Булгакова – и опровергал, как видим, уже зародившиеся в московской и ленинградской литературной среде (и воспроизводящиеся вплоть до наших дней) слухи о «дружбе» Булгакова со Сталиным. Феномен молвы, «московских слухов» вообще занимал Булгакова; эти слухи и подтолкнули его, надо думать, к созданию впоследствии целого цикла шуточных устных рассказов об этой дружбе.

…На вопросы москвичей Булгаков давал в том длинном письме Попову такой ответ:

«Я знаю.

В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение: пьесу „Дни Турбиных“ возобновить.

Для автора этой пьесы это значит, что ему – автору – возвращена часть его жизни. Вот и все».

В собственной булгаковской интерпретации того, «что это значит», – не красоты эпистолярного слога (хотя большая обдуманность форм писем к Попову очевидна) и нежелание (опять-таки продиктованное условиями переписки) скрыть свои действительные соображения. Скорее уж, желание подвести черту под собственными мучительными, теперь уже почти двухлетними размышлениями.

Деятели МХАТа и сама Елена Сергеевна рассказывали впоследствии, что дело будто бы обстояло так, что в январе 1932 года Сталин был в МХАТе на спектакле «Горячее сердце» и поинтересовался, почему давно не видит на сцене «Дни Турбиных». Кто-то из дирекции, едва ли не Немирович-Данченко, замявшись, как-то разъяснил ему ситуацию в удобных