– С такими молодцами, – орал Кинсберген, – я бы самого черта выгнал из ада, но разве ж это корабли? Корыта – белье стирать!

Под его диктовку Прошка составлял рапорт для Сенявина: «Легче было бы мне поймать Луну, нежели догнать парусные суда с моими двумя плоскодонными машинами. Ах, – восклицал Кинсберген, – если бы у меня был еще фрегат!» Но фрегат «Первый» адмирал Сенявин придерживал у Керчи – на случай подмоги…

Прошка надеялся, что Кинсберген отпустит его на жену поглядеть, но началось новое крейсерство. В одну из лунных ночей вдалеке возникли белые горы – это Кавказ воздевал свои пики над морем. Был уже конец августа, когда эскадра вышла на траверз Суджук-Кале, здесь ее отыскал сенявинский адъютант Муравьев с новым приказанием. Прошка сам переводил разговор Муравьева с Кинсбергеном, еще не догадываясь, что этот разговор сделается историческим:

– Адмирал извещает, что вскоре здесь пройдет турецкая эскадра, чтобы от крепости Суджук-Кале развернуться на Крым, где корабли султана высадят сразу шесть тыщ войска.

Кинсберген лакомился крупным и чистым виноградом.

– Спроси: сколько наших войск в Крыму?

– Тыщи три, не больше. Продолжаю, – говорил Муравьев, – адмирал просит вашу милость спешно отойти от Суджук-Кале, ибо неприятель силен и вам не совладать. Сенявин уже собрал корабли у Керчи, но их задерживают противные ветры.

По трапу спустился капитан-лейтенант Басов:

– С южных румбов – эскадра! Восемнадцать вымпелов.

Итак, приказано отходить на Керчь, но дорога туда и обратно займет несколько дней. Тем временем турецкая эскадра десантирует войска в Кафе, а русская армия в Крыму будет разгромлена.

Кинсберген угостил виноградом и Муравьева:

– Есть ли у вас письменное распоряжение от Сенявина?

– Лишь словесное! Ибо писать адмиралу некогда…

Вдали вытягивалась линия эскадры противника.

– Словесное еще не письменное, – произнес Кинсберген. – Могло случиться, что вы, адъютант, что-либо нечаянно и перепутали. Не смею думать, что вы изменник. На всякий случай, во избежание роковой ошибки, я на время сражения вас арестую …

Муравьев разгадал мысли капитана и, не протестуя, сложил кортик на стол. Офицеры и экипажи разбежались. По палубам, по мачтам, по плутонгам. Впереди турецкой эскадры плыли сразу четыре «султана», фрегаты и шебеки, за ними десантные корабли под конвоем судов бомбардирских. Победить эту эскадру обычным путем невозможно. Но остановить было необходимо!

Кинсберген послал один из кораблей забежать в голову колонны, чтобы рассеять внимание турок. Остальными судами он сразу атаковал линию противника. При этом сказал: «Не ручаюсь за корабли, но ручаюсь за их команды». Первый удар был впечатляющ! Русские смяли вражеский авангард. Турки стремились выдержать линию, но Черноморская эскадра ее разрушила. Корабли противника сбились в неряшливую кучу, обкладываемые ядрами и брандскугелями. Два ядра, связанные обрывком цепи, когда они выскочат из пушки, летят, вращаясь и стукаясь, неразрывные одно от другого, а потом, угодив в рангоут, начинают крушить все подряд, ломая мачты и реи, превращая паруса в горящие тряпки. Однако ружейным огнем турки успели перестрелять всех рулевых, и Прошка Курносов, вовремя подоспев, взялся за рукояти штурвала. В грохоте боя он улавливал порывы ветра, который никак нельзя потерять. Иначе – гибель!

Кинсберген кричал по-голландски:

– Так держи… молодец, мой мальчик! Теперь правее…

Никто не ожидал, что ветер вдруг переменится сразу на три румба, наполняя паруса уже не русские, а турецкие. Потом штурвал окрасило кровью. Прошка увидел свои пальцы. Это его пальцы лежали на палубе, жалко скрюченные. Не было сил взглянуть на свою левую руку.

– Прощай, топоры… отмахался! – сказал он себе. Но тут в спину вонзилось что-то безжалостно-острое, и с гневным криком, теряя сознание, он покатился по наклонной палубе. Ему не дано было видеть, как турецкие «султаны», пользуясь выигрышем в ветре, быстро отбегали под защиту батарей Суджук-Кале, где Кинсберген не мог их преследовать, после чего корабли Черноморсйой эскадры, вздрогнув разом, будто птицы перед полетом, изменили курс на другие румбы и, забирая в пазухи парусов как можно больше нужного ветра, с креном уходили – на Керчь.

Только сейчас вступили в исполнение приказа адмирала.

Муравьеву был возвращен кортик.

Шкипер очнулся. Кинсберген дал ему хлебнуть рому.

– Больно, – пожаловался Прошка по-голландски. – Очень больно, – добавил на английском. Потом выругался по-испански и закрепил тираду крепкою русскою бранью…

Искалеченную руку замотали в тряпицу. По спине текла кровь. Он просил матросов посмотреть – что там за беда? Дюжий плотник взял кузнечные клещи для выдергивания гвоздей и вырвал из мяса острую щепу от мачты. Прошка баюкал свою несчастную руку.

Синие прохладные вихри несло за бортами кораблей.

– Ой, как схватило… больно. Вот уж не повезло!

Матросы убирали палубы после боя. Вместе с мусором и осколками ядер полетели за борт и его оторванные пальцы. Обычная корабельная жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. И никто ведь еще не думал, что сегодня произошло важное для страны событие…

Новая Россия обрела новый героический флот.

Суджук-Кале – это будущий славный Новороссийск!

* * *

Первые подвиги первых черноморцев нуждались в достойном награждении. Кинсберген и все его офицеры сделались кавалерами. В числе прочих Кинсберген представил к ордену Анны и шкипера, но Адмиралтейств-коллегия имя П. А. Курносова в списках похерила на том основании, что негоже людей, из плотников происшедших, в кавалерство производить. Екатерина сама подписывала указы. Она вспомнила непорочный лес из Казани, праздничный спуск фрегатов на Неве – и восстановила имя парня, выговорив адмиралам:

– Вы его не знаете, так я знаю. Зачем же с самого начала обижать человека старавшегося? Что заслужил, пусть и получит?

Вместо Аннинского ордена она утвердила за ним Георгиевский четвертой степени. Прошка ничего не знал (об орденах он вообще не думал). На левой руке остались только большой и указательный пальцы – жить можно! Полгода парень не видел дома, беспокоясь за свою женушку. Намучился в керченском флотском лазарете, спасибо Феде Ушакову – тот иногда навещал.

Ушаков и поздравил Прошку с высокой наградой:

– Теперь ты рыцарь славного Георгиевского ордена! А с таким орденом в дворяне тебе выходить со всем потомством.

– Да не смеши ты меня, Феденька!

– Чего доброго, – продолжал лейтенант, – под конец службы на верфях намаявшись, и мужиками с деревеньками обрастешь.

Прошка послушал, как за окнами шумит море.

– Нет, Федя, я в воле родился, живу вольно и на чужую волю покушаться не стану. У нас, средь поморов, таких губительных порядков не водится. Мы и собак-то на цепи не держим…