Старая сеньора, с лицом иссушенного странствиями Казановы, сидела на ступенях Прадо. Ее надменная спина в черных одеждах, высокая прическа с гребнем, венчающим иссиня-черный крашеный узел, белейший пенный воротник и медленно тающая длинная сигарета меж костлявых пальцев заворожили меня. Пока она сидела на ступенях, перекинув ногу на ногу под черной юбкой (было в этой позе что-то геометрическое) и неприступно глядя прямо перед собой, я все пыталась угадать, нащупать, представить сюжетные ходы этой судьбы… — ждала ли она кого-то? просто медленно докуривала свою длинную жизнь? Она щелкнула застежкой парчового ридикюля, достала оттуда зеркальце с длинной узорной ручкой — да-да, совершенно времен Казановы! — и тюбик губной помады, кропотливо подновила кроваво-алым развалины опущенных губ, поднялась и вошла в музей.

Несколько раз я наблюдала на улицах испанских городов сценки проявлений любви. Во всех них было что-то родственное. Испанцы вообще очень родственны и не упускают возможности — где бы они ни находились — приласкать близкого человека. В Барселоне, на ступенях эскалатора, влекущего публику в гору Монжуик, передо мной стояла молодая пара с маленькой дочкой. Папа, заскучавший от бездействия, невзначай и даже рассеянно склонился к жене и нежно, легко поцеловал ее в затылок. И тут же, спохватившись, что обделил дочь, принялся гладить и целовать ее… И мама и дочь восприняли ласку с надменным спокойствием.

В мадридском ботаническом саду я оказалась на соседней скамейке с парочкой лет тринадцати. Они долго и оживленно что-то обсуждали, перебивая, даже перекрикивая друг друга, хохоча; вдруг мальчик наклонился и влепил подружке два звучных сердечных поцелуя в обе щеки, на мой взгляд — абсолютно братских…

Я вспомнила отрочество: обморочную подростковую эротику случайного прикосновения руки к руке, уроки физкультуры, мучительные переодевания в раздевалках перед сверстницами, косые взгляды мальчиков на твою предательски обтянутую трикотажным физкультурным костюмом робкую грудь…

…Здесь, в других землях, в других временах… не то чтоб не заметила я никакой эротики, но главным, во всяком случае, самым явным было — движение сердца…

В последний наш день пребывания в Мадриде закончилась ферия Святого Исидро. Когда вечером мы возвращались в отель, в небе плыли воздушные шарики, на площади перед Ареной де Торос торговали сладкой кукурузой, орешками, соками… Юноши и девушки раздавали очередной номер «Ля рацон», с обложки которого озорно улыбался Давид Луджульяно на фоне еще живого быка. Под фотографией было напечатано «эль премиер триунфадор де ла ферия»…

Всю ночь где-то взрывался салют, гудели, разъезжая, машины страстных приверженцев корриды, шатались полуночники в рогатых колпаках… Кажется, и выстрелы раздавались.

— В честь окончания ферии они получают лицензии на отстрел туристов, — простонал Боря.

В семь утра, пересиливая головную боль, мы заказали такси и уехали на автобусную станцию. Нас ждал Толедо — город с коротким литым именем, матово-маслянистым, как сталь клинка, последний город в нашем путешествии по Сфараду.

6

Во дворце хранится интересное собрание изделий из мрамора, картин, мебели, светильников, часов, фарфора, ковров и фламандских гобеленов; есть и непременная для Испании часовня, полная костей и зубов святых. Ее палец (св. Тересы) находится среди предметов экспозиции музея в монастыре.

Из путеводителя

Перед отъездом они прощались с могилами своих предков. В течение трех суток лежали тысячи выселенцев на дорогих могилах… Даже христиане не могли без слез смотреть на эти раздирающие сердце сцены… Неисчислимые бедствия выпали на долю тех, которые пустились в далекий путь: голод, болезни и смерть сопутствовали скитальцам… иные во время плавания по морям попали в руки морских разбойников и были проданы в рабство. Некогда цветущие еврейские общины Пиренейского полуострова исчезли в несколько лет, рассеялись по всем странам Европы, Азии и Африки.

С.М. Дубнов. Краткая история евреев

Вот уж взаправду — «я приближался к месту моего назначения»…

Еще когда ехали унылым кастильским плоскогорьем, ничего, кроме слабого беспокойства, вполне дорожного (хотя с чего бы?), я не ощущала. Но вот на повороте в лобовом стекле автобуса вдруг выросла красноватая скала, ощетинилась шпилями колоколен, башнями замков и ворот и литой серовато-бурой застройкой за крепостной стеной, при виде которой обморочная тошнота подкатила к моему сердцу.

Я откинулась на спинку сиденья и сказала мужу:

— Это здесь.

Он посмотрел на меня и спросил:

— С чего ты взяла?

Но, видно, все уже понял по моему лицу…

…Как он лежит на скале, когда приближаешься к нему издали, как недоступна его сердцевина, как он скреплен и связан, спрессован опоясывающей его зеленой рекой Тахо! Как жестока его католическая суть, как вкрадчив его мавританский облик, как трагичен ветер его еврейской истории…

На мое счастье, гостиница наша оказалась за пределами старого Толедо.

И я успела обосноваться в номере, перевести дух и прийти в себя.

Поэтому, когда часа через полтора городской автобус миновал Пуэрта Нуэва де Бисагра — Новые ворота, башни которых, как бинокль, поставленный на попа, или два бочонка от лото, соединенных гербом, и стал кружить, поднимаясь все выше, по лабиринту этого извилистого орешка, я почти не волновалась; просто уже знала — что увижу.

И увидела, едва мы вышли из автобуса на торговой площади Сокодовер: плотно уложенную ребристую гальку из моего сна…

Рыбий косяк, прущий на нерест.

Мы стали спускаться по одной из боковых змеистых улочек, мимо витрин оружейных лавок с расставленными в них веером знаменитыми толедскими клинками и вполне настоящими арбалетами, мимо сдержанно сияющего черненого золота чеканки…

Где-то здесь должен был находиться дом Эль Греко (образ Розы Хуснутдиновой вел моего мужа вниз, к Худерии, где и жил этот прославивший Толедо чужестранец), и наконец мы вышли в крошечный проходной дворик, к калитке в старых деревянных воротах музея…

— Что ты все время оглядываешься, — спросил меня муж, — как будто ждешь погони?

Часть залов оказалась закрыта, и расстроенный Борис топтался у нескольких полотен, то отходя от «Плана Толедо», то возвращаясь к нему опять… Я в таких случаях — а таких случаев у меня, жены и дочери художника, — большая часть жизни, — привыкла вести себя как умная лошадь, которая ничем не беспокоит хозяина. Трогается с места и идет сзади или останавливается и пощипывает себе травку у забора, если хозяин встретил кого-то из приятелей…

А мой муж то и дело встречал приятелей на картинах Эль Греко, графов и святых, похожих на домовых, — странных людей с вытянутыми лицами и острыми ушами, с нечеловечески длинными паучьими пальцами…