Она кинулась на него – ее тело проступило из темноты. В броске она выхватила меч, замахнулась. Валин в последний момент отступил в сторону, увидел темные искры, выбитые сталью из камня. Он сбил ее пинком в колено, она перекатилась, поднялась на корточки, выставив меч и целя ему в грудь.

– Видишь меня?

– Сколько раз повторять? – буркнул он. – Как только бой кончается…

– Но если он не кончается никогда, Малкениан?

Он уставился на нее. Хуутсуу улыбалась.

– Вот чему учит Квина…

– Квина, – презрительно бросил он, – учит только лить кровь.

– У тебя не глаза слепы, – ответила Хуутсуу. – Слепа душа. Ты думаешь, можно провести по земле черту и сказать: по эту сторону бой, по ту сторону тишина. По эту сторону война, а по ту сторону мир. По ту сторону я зрячий, а здесь слепой.

Валин ошарашенно молчал, и тут она снова бросилась на него. Он пропустил ее клинок у самой щеки, перехватил запястье и подтянул ее к себе.

– Борьба всюду, Малкениан, – зашептала она. – Жизнь – страдание. Вот чему учит Квина.

– Жизнь…

– Страдание, – повторила она. – Жизнь – это страдание, потому что мы хотим от него спастись, и наслаждение – тоже страдание, потому что мы боимся его лишиться. Дураки ищут свободы, а свободы нет. Есть только схватка. Ты твердишь, что слеп, когда не сражаешься, но ты сражаешься всегда.

Она повернулась в его руках и свободным кулаком ударила в лицо. От удара лопнула кожа. Брызнула кровь. Валин оскалился, крепче сжал ее запястье, вывернул, чуть не сломав кости. Она не поморщилась.

– Вся жизнь – бой, – шипела она. – Ты не веришь, потому что ты из народа слабаков, вот и спотыкаешься на каждом шагу, вообразив себя слепцом.

Хуутсуу плюнула ему в лицо.

Он вывернул ее руку с мечом, обратил против нее, приставил лезвие ей к горлу. Он чувствовал биение крови в ее жилах, видел расширившиеся в лунном свете зрачки.

– Думаешь, ты сражаешься со мной? – шептала она. – Ты глуп, Валин уй-Малкениан. Загляни в себя – увидишь, с чем ты ведешь бой.

Он замер. Дыхание рвало грудь и застревало в легких.

«Убей ее, – шептал кто-то внутри. – Перережь глотку. Пролей кровь».

– Ты и сейчас бьешься с ним, Малкениан.

Темная струйка заливала клинок. Валин нажал сильнее – ему хотелось еще.

– Есть только один враг, – шептала она. – У каждой женщины свой, у каждого мужчины свой. Знаешь его имя?

Чувствуя, как струйка с клинка сбегает на руку, Валин осознал, что понимает радость Балендина, его наслаждение – стоять среди мертвых и умирающих, ужасать ужаснувшихся, сильной рукой вырывать из живущих жизнь. Ему стало от этого тошно.

– Думаешь, я тебя не убью? – прорычал он. – Думаешь, мне не нравится убивать?

Он чувствовал через клинок твердость ее ключицы, чувствовал ее жаркое дыхание на лице.

– Нравится, конечно.

– Ты рискнула, – сказал он, еще крепче сжимая ей руку, – и проиграла.

Она, безразличная к острому лезвию, пожала плечами:

– Не принеся жертвы, не обретешь зрения. Назови имя, прежде чем отдать меня своему богу трусов.

– Чье имя?

Окровавленные губы ургулки насмешливо улыбнулись.

– Того, с кем сражаешься. Своего врага. Назови его настоящее имя.

– Их десятки, сотни…

– Один, – покачала головой Хуутсуу.

«Убей ее, – шептал кто-то внутри. – Перережь ей горло и почувствуй, как вытекает жизнь».

Нет. Не «кто-то внутри». Он сам. Это был его безумный шепот.

– Назови своего врага, Валин уй-Малкениан, – повторила женщина, – и скажи после этого, будет ли день, будет ли хоть миг, когда тебе не придется сражаться.

Валин понял, что убил бы ее, снял бы голову с плеч, склонился бы перед темной частью души, прячущейся в уголках сознания. Его остановил зов: рог ургулов разбил предрассветную тишь – долгая гневная нота, протянувшаяся на десяток ударов сердца. Рог замолчал, прозвучал опять и опять.

– Что это? – спросил он.

– Мой народ, – оскалила зубы Хуутсуу. – Не стали ждать восхода.

Она тронула свободной рукой прижатый к ее горлу клинок, провела по нему пальцем.

– Ты добавишь к сегодняшним трупам мой?

В голове Валина звоном рога еще отдавалось то, что он готов был совершить. Он злобно оттолкнул Хуутсуу, отшатнулся от нее. Из онемевших пальцев женщины выпал клинок, звякнул о камень. И у Валина руки тряслись, как у недужного.

Она прищурилась на него и улыбнулась:

– Жизнь – это война. Каждый удар сердца – война. Вот правда Квины.

Валин отвернулся – его тошнило от этой правды. Он повернулся навстречу атаке – тысячи ургулов вскачь неслись к крепости, темные на темных конях, с черточками клинков, вырезанных на черной стене его слепоты. До них было еще триста шагов, никакой угрозы они для него не представляли, но он их видел, превосходно видел всех до одного.

Пирр сказала, что от каменных руин, где она освободила Кадена и Тристе, до Рашшамбара всего двадцать пять миль. Но в горах нет прямых дорог, и расстояния там растягиваются. Они бежали от солдат ил Торньи всю ночь и весь следующий день, пробирались по узким расщелинам, преодолевали открытые осыпи, переходили вброд горные ручьи и снова неслись напрямик через лабиринт скал и каньонов, ни на миг не забывая, что будет, если остановиться или упасть. Аннурцы долго держались всего в нескольких сотнях шагов за ними.

– Ак-ханат, – выговорил Каден, не сбрасывая темпа. – Идут по следу.

Он не видел этих тварей – слишком они были ловкими и проворными, – но, вспоминая, как они пробираются по камням в Костистых горах, не тешил себя надеждой уйти. Ему все время чудилось, что сквозь шум своего дыхания и крови он различает цокот острых когтей и тонкий визг на грани слышимости, иглой впивавшийся в уши.

– Мы могли бы их убить, – выдохнула Тристе, перебираясь через каменный завал. – Если они… покажутся.

– Не покажутся, – помотал головой Каден. – Ил Торнья не станет ими рисковать. А пока целы, они не сойдут с нашего следа.

Пирр задержалась, давая Тристе время взобраться на короткий уступ. Убийца вымоталась не меньше Кадена. Волосы свалялись от пота, дыхание срывалось, на кожаной безрукавке и на голых плечах запеклась кровь – не только убитых ею солдат, но и от множества порезов и ссадин. Но она, в отличие от Тристе, не казалась озабоченной. Напротив, поглядывая назад и прикрывая глаза козырьком ладони, она кривила губы в усмешке.

– Я начинаю питать искреннюю неприязнь к этим созданиям, – заметила Пирр.