Безусловно, Кант сам прекрасно понимал, что этот категорический императив не выполним в феноменальной (эмпирической) жизни, для которой естественна только этика гипотетических императивов. А интеллигибельный мир, мир человека как ноуменальной личности, к которому только и применим категорический императив, для реального, эмпирического человека остается пока что миром потусторонним, ибо сама жизнь неморальна или, как справедливо заметил в свое время философ Франкфуртской школы Теодор Адорно, «в неправильной жизни не может быть жизни правильной»[845]. Эти слова, видимо, следует понимать так, что для реализации категорического императива необходимо соответствующим образом организовать человеческую жизнь, общество. Но применительно к современному социальному миру, в котором сама человеческая сущность и культура в целом отчуждены, этика Канта остается всего лишь идеальным нравственным проектом, который, если и может быть реализован когда-нибудь, то только в далеком будущем.

И, тем не менее, мысль Канта о том, что человек всегда должен рассматриваться только как цель и никогда как средство, очень актуальна и своевременна для нас, живущих в эпоху научно-техногенной цивилизации. Последняя, как известно, характеризуется, прежде всего, разломом культуры, общекультурным кризисом, господством безличностных технологических структур над живой человеческой деятельностью. А это значит, что человек эпохи постмодерна есть, по сути своей, как его совершенно точно определил Г. Маркузе, «одномерный человек», придаток не только технологических процессов, но и всей созданной им «второй», искусственной, природы: он стал средством для экономики, политики, науки, искусства, морали, права и т. п. Для выхода из этого кризисного, грозящего катастрофой, состояния человечеству остается только один путь — переход на новый цивилизационный уровень, к антропогенной цивилизации, в которой «вторая природа» как средство должна быть подчинена одной единственной и высшей цели — человеку. Высшей и единственной ценностью должен стать Человек. I Эта переоценка ценностей, как представляется, должна содействовать осуществлению «тайного плана природы» — нравственному совершенствованию человечества, которого, как справедливо полагал Кант, человеку так и не удалось достичь в своем культурно-историческом развитии, что объясняется следующим обстоятельством.

Если в своем поступательном шествии к совершенству человеческий " род действительно прогрессировал, то этого, как правильно считает кёнигсбергский философ, нельзя сказать в отношении отдельного человека, который, выйдя из своего естественного, животного состояния, где царило одно добро, сразу же злоупотребил своим разумом тем, что противопоставил себя природе, покинул ее материнское лоно. «История природы, — отмечает Кант, — …начинается с добра, ибо она произведение Бога; история свободы — со зла, ибо она дело рук человеческих»15.

Тем самым уже в самом начале человеческой истории произошло столкновение животного, естественного состояния с состоянием цивилизованным, культурным. Формулируя эту мысль, Кант прямо указывает на справедливость в этом отношении позиции Руссо, который в своих сочинениях раскрыл неизбежное противостояние культуры и природы человечества как физического рода. Из этого столкновения возникло зло, и что еще хуже пороки окультуренного разума16.

Итак, прогрессирующая культура уродует естественную природу человека, что, безусловно, губительно сказывается на нравственном состоянии человечества: развитие морали значительно отстает от роста культуры. Подтверждением этой мысли может служить следующий примечательный пассаж из «Идеи всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» (1784): «Благодаря искусству и науке мы достигли высокой ступени культуры. Мы чересчур цивилизованы в смысле всякой учтивости и вежливости в общении друг с другом. Но нам еще многого недостает, чтобы считать нас нравственно совершенными. В самом деле, идея моральности относится к культуре; однако применение этой идеи, которое сводится только к подобию нравственного в любви к чести и во внешней пристойности, составляет лишь цивилизацию»[846] [847] [848].

Безусловно, Кант прав. Действительно, нынешний человек — человек цивилизованный, все его поведение подчинено не морали, а этикету, правила и нормы которого детерминированы внешней мотивацией (среда, сообщество, религия). Стало быть, он поступает соответствующим образом потому, что этот способ навязывается ему извне. Правда, сам Кант как-то заметил, что если человек в течение длительного времени будет следовать внешним нормам приличия, то он к ним привыкнет, в дальнейшем они войдут в его плоть и кровь, и тем самым его поведение уже будет внутренне мотивировано.

Но с этой мыслью Канта трудно согласиться, так как, с моей точки зрения, для перехода от состояния цивилизованности к состоянию моральности необходимо духовное перерождение человечества, которое, в свою очередь, предполагает соответствующее переустройство социального мира. Видимо, только таким путем можно осуществить прорыв от культурности, цивилизованности к моральности, торжеству морали, как и к преодолению противостояния культуры и физической природы человека. В результате мы получим новую — моральную — личность, поведение которой будет определяться внутренней мотивацией, мотивами, исходящими из глубин его души, или, как сказал бы Ницше, ее нравственными инстинктами. А это значит, что моральный человек поступает так-то и так-то потому, что иначе он не может. Так нравственный проект, идеал Канта из утопии становится реальностью.

Впрочем, и сам великий философ верил в возможность реализации своего нравственного идеала. Прорыв к моральности он видел на пути осуществления совершенного государственного устройства — всеобщего правового гражданского общества, которое, по его словам, «должно быть высшей задачей природы для человеческого рода»[849].

Как уже отмечалось, главным итогом развития кантовской теоретической философии было онтологическое разделение, разграничение мира явлений и мира вещей в себе, преодоление которого собственно и стало основной интенцией послекантовской философии. Так называемые «ученики» и «последователи» Канта, которых философская традиция обычно относит к немецкой классической философии, И. Фихте, Фр. Шеллинг, Г. Гегель как раз и поставили своей главной целью преодолеть проложенную Кантом пропасть между миром явлений и миром вещей в себе, иными словами, между бытием мира и бытием мышления. Первый шаг в этом направлении был предпринят Иоганном Готлибом Фихте (1762-1814). Он считал себя непосредственным учеником Канта, несмотря на то, что «прусский мудрец» публично неоднократно открещивался от своего так называемого «ученика», отмежевывался от его наукоучения, которое он считал «совершенно несостоятельной системой. Ибо чистое наукоучение представляет собой только логику, которая со своими принципами не достигает материального момента познания и как чистая логика отвлекается от его содержания»[850]. Более того, Фихте претендовал на статус единственно верного истолкователя и единственно достойного престолонаследника кантовской критической философии[851], которая, по его словам, осталась навсегда для всех «закрытой книгой» и «непонятой». Он полагал, что предлагаемое им наукоучение «находится в полном согласии с учением Канта и есть не что иное, как правильно понятое учение Канта»[852]. Фихте очень высоко ценил своего учителя, прежде всего за его идею трансцендентального построения философии. Он был твердо убежден в том, что только трансцендентальная философия, как она задумана Кантом, может стать наукой в строгом смысле этого слова. Как и великий кёнигсбергец, Фихте считал, что только при таком условии философия выполнит свое назначение, сможет достигнуть положения очевидной науки, то есть станет фундаментом, на котором будет строить свое здание наука в целом.