— Она недалека от истины. А он?

— С ним все не так радужно. Он ужасно боится, что вырастет похожим на отца и тоже сойдет с ума. Он плохо спит, у него жуткие кошмары. Бабушка нашла ему психолога…

— Да там всей семье понадобится психолог…

В дверь позвонили, официант принес бутылку вина. Ширли налила Жозефине бокал. Они чокнулись.

— За нашу дружбу, my friend[148], — сказала Ширли. — Пусть она всегда остается прекрасной, нежной, доброй и крепкой!

Жозефина приготовилась ответить, но тут у нее зазвонил телефон. Это был инспектор Гарибальди. Он сообщил, что она может вернуться в свою квартиру.

— Нашли что-нибудь?

— Да. Дневник, который вела ваша сестра.

— А можно мне его прочитать? Хотелось бы понять…

— Я утром отправил его вам в отель. Он теперь ваш. Она жила в придуманном мире… Вы поймете, когда прочитаете.

Жозефина позвонила администратору. Вскоре ей принесли конверт.

— Ты не против, если я прямо сейчас прочитаю? — спросила она у Ширли. — Не могу больше ждать. Так хочется понять, почему…

Ширли поднялась, чтобы выйти в соседнюю комнату.

— Нет. Посиди со мной…

Жозефина вскрыла конверт, достала белые листы, штук тридцать, и погрузилась в чтение. Она читала и становилась все бледнее и бледнее. Когда закончила, лицо ее было белым, как бумага.

Она молча протянула Ширли листочки.

— Можно? — спросила Ширли.

Жозефина кивнула и убежала в ванную.

Когда она вернулась, Ширли уже дочитала и сидела, уставившись в одну точку. Жозефина села рядом и положила голову ей на плечо.

— Жуть какая! Как она могла…

— Я очень хорошо понимаю, что она испытывала. Мне знакомо это состояние.

— С человеком в черном?

Ширли кивнула. Они сидели молча, передавая друг другу листки, вглядываясь в элегантный почерк Ирис, который ближе к концу превратился в сплошные каракули.

— Как школьные тетрадки в кляксах… — сказала Жозефина.

— Вот именно. Он низвел ее до состояния школьницы, благоговеющей перед учителем. Нужна большая сила, чтобы противостоять этому безумию.

— Но нужно быть безумным, чтобы в такое ввязаться!

Ширли подняла на нее глаза. На лице ее появилось непередаваемое выражение какой-то мучительной тоски, ностальгии по прошлому.

— Значит, я тоже была безумна.

— Но ты же справилась! Ты не осталась с этим человеком!

— Но какой ценой! Какой ценой! И я до сих пор себя удерживаю, не то опять бы сорвалась! Я больше не могу спать с мужчинами: умираю со скуки, все кажется мне пресным. Такая любовь — как наркотик, алкоголь или сигареты. Если подсядешь, потом уже не можешь без этого обходиться. Я до сих пор мечтаю о той полной зависимости, той полной потере самосознания, о странном наслаждении, сотканном из ожидания, боли и радости, об ощущении, что ты опять за гранью… Что ты ходишь по лезвию ножа. Она шла к смерти, но, уверяю тебя, шла счастливая, как никогда в жизни!

— Ты сумасшедшая! — воскликнула Жозефина, отодвигаясь от подруги.

— Меня спас Гэри. Спасла любовь, которую я отдавала Гэри. Он помог мне выбраться из трясины… Ирис не была настоящей матерью.

— Но ты-то нормальная! Скажи мне, что ты нормальная! А то кругом одни сумасшедшие! — жалобно вскричала Жозефина.

Ширли странно посмотрела прямо в вопрошающие глаза подруги и тихо-тихо спросила:

— А что ты называешь «нормальным», Жози? Что это значит? Who knows?[149]И кто решает, что такое норма?

Жозефина решила отправиться на пробежку, надела кроссовки и кликнула Дю Геклена. Он лежал под радиоприемником и слушал «TSF-Jazz», виляя бесхвостым задом. Это была его любимая радиостанция. Он мог слушать ее часами. Когда передавали рекламу, он изучал содержимое своей миски или вертелся под ногами у Жозефины, предлагая почесать ему брюхо. А потом возвращался. Когда раздавался пронзительный звук трубы, он клал лапы на уши и тоскливо качал головой.

— Давай, Дю Геклен, вперед!

Надо шевелиться. Надо пойти побегать. Вытолкнуть из себя удушливый комок боли. Она не может позволить себе снова умереть. Но как это возможно? Как же получается, что каждый раз мне так больно? Я никогда, никогда не выздоровею.

«Хорошо, что ты здесь, со своими бандитскими шрамами на роже», — прошептала она Дю Геклену. Когда люди оборачивались к ней и с легким удивлением спрашивали: «А это ваша собака?», подразумевая: «Вы сами выбрали такого черного, огромного урода?» — она раздражалась и отвечала вызывающе: «Это МОЯ собака, и другой мне не надо». Даже если у него нет хвоста, ухо порвано, глаз заплыл, шерсть клочьями, шея бычья, а голова вдавлена в плечи. Для меня он все равно красив. Дю Геклен приосанивался, радуясь надежной защите, и Жозефина говорила: «Пойдем, Дю Геклен, эти люди ничего не понимают».

Так всегда бывает, если любишь. Безусловно и безрассудно. Без всяких оговорок и сравнений.

Я тоже была не очень-то хороша, да? Да и теперь не во всем хороша. Нехороша, нехороша… Эта старая песня испортила мне детство, испортила мне семейную жизнь и теперь пытается заглушить мою любовь.

Через некоторое время после смерти Ирис она позвонила Анриетте. Спросила, где можно найти их с Ирис детские фотографии. Она хотела вставить их в рамки и повесить на стену. Анриетта ответила, что фотографии в подвале, что у нее нет времени туда спускаться и рыться в старых бумагах.

— И кстати, Жозефина, я бы предпочла, чтобы ты мне больше не звонила. У меня больше нет дочери. Одна была, но я ее потеряла.

И вновь волны накатили на нее, раздавили, унесли в открытое море, на верную гибель. И вновь все вокруг стало размытым и неясным. Она потеряла почву под ногами. Никто не мог спасти ее. Она могла рассчитывать только на себя, только на свои силы.

Эта женщина, ее мать, имела над ней невероятную власть: она могла убивать ее раз за разом, безошибочно и беспощадно. Когда мать не любит тебя — это неизлечимо. В сердце образуется громадная дыра, и нужна любовь, очень много любви, чтобы заполнить эту пустоту. Тебе всегда мало, ты вечно сомневаешься в себе, говоришь, что не стоишь любви, что вообще гроша ломаного не стоишь.

Может, Ирис тоже от этого страдала… Может, только поэтому она и ринулась с головой в эту безумную, безнадежную любовь. Поэтому все выдержала, все стерпела. Он любит меня, говорила она себе, он любит меня! Ей казалось, что она нашла любовь, которая заполнила бы бездонный колодец в ее душе.

А я, Дю Геклен, чего я хочу? Уже и не знаю. Я знаю, что девочки любят меня. В день кремации мы как-то сплотились, мы держали друг друга за руки, и первый раз в жизни я почувствовала, что мы все трое — одно целое. Мне понравилась такая арифметика. Теперь мне надо учиться любви. Любви с мужчиной.