Перек Рахман был моим другом. Его жестоко оклеветали. Он говорил, что большинство людей — как скот, они не добры и не злы. Но у них просто нет воображения. Их потрясает вид мальчика, который платит за билет в трамвае меньше, чем следует. Обычные предосторожности, необходимые для выживания, кажутся им истинным доказательством зла. Для тех из нас, кто был лишен страны, для людей из той земли, на которой воссел сам сатана — он питается человеческой кровью и душами, безумные красные глаза на его рогатой голове неистово вращаются, когти тянутся за новыми телами, которые он хочет пожрать, — для нас это просто доказательство благоразумия. Так же обстоит дело и с людьми, утверждающими, что никогда не знали шлюх: они говорят со шлюхами на автобусной остановке, считают их приличными, благонамеренными созданиями и, как замечает миссис Корнелиус, «никогда, тшорт побери, не догадаютца, тшто вони тшлены сосут всю жизнь». Не судите, да не судимы будете — вот что нам всем следует запомнить.

Я почувствовал себя в безопасности впервые с тех пор, как мы выехали из Египта. Я полагал, что истинный Бог снова направляет меня.

Каждую Пасху я хожу на Эннисмор-гарденс[679] на предпраздничную службу. Это служба Воскресения, самая красивая служба, которую совершают в храме на славянском языке, и тогда мы ближе всего к Богу. Я часто наблюдал за теми маленькими девочками, певшими «Господи, помилуй». Такое прекрасное жизнеутверждающее переживание… И однако же в газетах состряпали какую-то историю, и внезапно я оказался грязным стариком. Нет никого сентиментальнее меня — да, именно любовь к детям привела меня к такому ужасному падению, и все же я не чувствую горечи и обиды, когда они поют так сладко. «Я возвеличу Тебя вечной любовью». Такая духовная красота! Как я мог навредить себе, восстав против этой красоты и этой непорочности? Но мне сказали, что я виновен, и вынесли приговор. Материал напечатали в «Ивнинг стар», но никто из местных не порицал меня. Как все говорили, она — просто обычная хитрая шлюха. Миссис Корнелиус сказала, что ее мать шаталась по Тэлбот-роуд с 1958 года. Но никого не волнует, что они обесчестили «старого поляка». Я говорю им, что я украинец. Они думают, это до сих пор польская область. Так или иначе, они называют все тамошние земли «Россией». Я в отчании от невежества молодежи.

Однажды вечером я остановил мистера Микса, проходившего мимо меня, во внутреннем дворе. На мгновение он, казалось, смутился, будто я поймал его за каким-то интимным занятием — к примеру, ковырянием в носу. Он улыбнулся мне самой широкой за последнее время улыбкой и сказал, что слышал, будто я собирался на следующей неделе испытать «Ястреба вершин». Я спросил, хочет ли он подняться вместе со мной, и мистер Микс, к моему удивлению, ответил, что готов к этому.

— Мне не нужно бояться авиакатастрофы, если ты будешь со мной, Макс, — сказал он, но потом добавил, что, вероятно, его первейшая обязанность состоит в том, чтобы стоять на земле и снимать замечательное событие. — Я лорд протоколист, ты же знаешь. Каково?

Всякий раз, когда мистер Микс говорил о своих обязанностях или титулах, он словно притворялся, что стоит на сцене, — этот неестественный английский акцент мне казался неприличным и неуместным.

Мистер Микс уверил меня, что примет участие во втором полете, чтобы снять город с воздуха. Он нашел новый тайник с пленкой, оставленной два или три года назад французской кинокомпанией, которая обанкротилась, снимая «Саламбо»[680]. Наверняка испорчено не все и что-то можно использовать. Мистер Микс сказал, что ему очень повезло и пленка почти подходит к аппарату. Я поддержал его усилия. Я заметил, что он создает архив, которым будет дорожить потомство. Он снимал, по моему мнению, исчезающий мир. Когда я обнаружил, что этот мир вовсе не исчезал, а рос и расширялся, я уже не чувствовал той элегической сладости, той ностальгии об утраченной эпохе. Теперь моя ностальгия обращена к более близким вещам, и я испытываю ежедневный страх, что внезапно лишусь привычного образа жизни, что именно мой, а не их мир будет украден. Большой бизнес останется в своих касбах, а все прочие — на базарах и в трущобах. Разве я прошу очень многого — провести отмеренные мне дни с некоторыми удобствами, ухаживая за маленьким садом, зарабатывая достаточно для жизни, беседуя с соседями, возможно, иногда помогая кому-то? Но нет, вам не позволяют даже этого, когда такие люди добиваются власти. Они забирают все. Они съедают все. Их бог — бог саранчи. Их бог — бог пустынь. Я знаю это. Я молился с ними, но я отказался стать одним из них. Это невозможно. В отличие от Христа, говорит миссис Корнелиус, я никогда не был плотником, не был соединителем. Я не стал музельманом, но к тому времени усвоил восточную привычку к мгновенному подчинению, поскольку с ее помощью можно дожить до момента, когда удастся сбежать. Ikh hob nicht moyre! Der flits htot vets kumen. Wie lang wird es dauern? Biddema natla’ila barra! Kef biddi a’mal?[681]

Мистер Микс удалился, сказав, что присоединится ко мне позже. Я снова оценил удовольствие, которое испытывал от нашего товарищества, удовольствие трудно объяснимое, поскольку мы очень сильно отличались по характеру и складу ума. И все-таки его общество давало мне ощущение безопасности и теплоты, и я испытывал муки утраты всякий раз, когда он становился равнодушным ко мне.

Свернув за угол гостевого крыла, я натолкнулся на мисс фон Бек, которая бросила на меня заинтересованный, внимательный взгляд. Она казалась слегка растрепанной, но, похоже, никуда не спешила. Она стояла у пальмы, склонявшейся над синим бассейном, над которым протянулся декоративный позолоченный мостик. Она спросила, как идет работа над моими аэропланами, и я ответил, что у нас есть первая модель, готовая взлететь. Я поинтересовался, придет ли она посмотреть. Вежливый вопрос звучал вполне невинно, и все же она ответила с решительной готовностью.

— Туда? — уточнила она. — В ангары? Хорошая мысль.

И она послала мне воздушный поцелуй, исчезая, как сильфида, облаченная в темно-зеленое с золотом одеяние.

Невероятное потрясение сменилось дурным предчувствием, вызывавшим дрожь! Я понял, что неосторожно установил связь, которая могла привести к ужасным последствиям для нас обоих, если все выплывет наружу. Ikh veys nit…[682]

Я обратился в свой калифорнийский банк, попросив, чтобы они выслали мне чековую книжку и сообщили, каким образом смогут открыть доступ к счетам. Но почта и в Марракеше, и в Калифорнии отличалась медлительностью, и письмо могло идти несколько месяцев. Даже когда Фроменталь отправил телеграмму (используя, вопреки конкретным военным инструкциям, официальные каналы), в ответ последовало только настойчивое требование «рукописного заявления». Тем временем я целиком зависел от своего местного кредита, который для знаменитого Макса Питерса был достаточно велик, и от (весьма капризной) благосклонности паши. Я не понимал тогда, что за месяцы безделья стал рабом восточной неги и потворствовал собственным слабостям, поддаваясь, как обычный школьник, мимолетным искушениям и подчиняясь не похоти, а гордости, высокомерной лени, безоглядной скуке. Как можно усвоить простые и понятные уроки, подобные тем, которые преподал нам Гриффит в своих шедеврах, «Нетерпимости» и «Рождении нации», — и все-таки не изменить способ существования? Я, поклонявшийся этим трудам и человеку, философии которого я следовал большую часть жизни, вел себя словно какой-то расточительный викторианец. И все-таки я не мог уехать без своих конфискованных фильмов. Эль-Глауи забыл о них. Проектор из Касабланки до сих пор не доставили. Я был, как говорится, «спутан накрепко». Но я совершал ошибки; меня не раз предавали. И я первым признаю, что нет обмана хуже самообмана.